Прабабушка открывает маленький, бархатный мешочек, достает из него черепаховый портсигар и вынимает папироску. Я гляжу на ее пухлые руки с зеленоватыми жилками и любуюсь кольцами, сверкающими красными, синими, желтыми и белыми камнями.
— Анечка, вы разрешите?
— Что вы, Любовь Андреевна, бог с вами.
Папа быстро зажигает спичку.
— Мерси, — а ты все свои вонючие тянешь, как Петр Васильевич, который после обеда сигару закурит, да такую крепкую, что потом весь год его сигарой воняет.
— Уж и целый год, — отвечает Петр Васильевич, дедушкин брат, — просто вы форточки никогда не открываете да какие-то допотопные монашки[307] жжете.
— Я так и знала. Ты, Петр Васильевич, даром, что сенатор, как был нигилистом, таким и остался, — меня на старости учить никак вздумал, нет, батюшка, как прожила век с монашками, так я помру с ними, по крайней мере, умирая, знать буду, что не от сквозняков померла. Вот что! А это моя крестница? Подойди сюда, милая моя. Да как ты выросла, похорошела. Погоди, погоди, я привезла тебе кое-что на праздники, вот посмотри, полюбуйся.
Прабабушка опять открывает бархатный мешочек и достает маленькую коробочку с коралловыми бусами.
— Что же, нравится тебе? Это твоя прабабушка носила, когда девочкой была, носи и ты на здоровье.
Верочка краснеет, наклоняет головку и робко берет подарок. Я с завистью смотрю на него.
Нас отзывают, мы здороваемся с другими гостями, они так или иначе высказывают нам свое внимание, но мне неловко, все они говорят зараз и так громко, что я чувствую себя точно в лесу, только моя крестная баба Женя какая-то другая, она тихо отводит меня в сторону.
— Это вот тебе, — вынимает она из кармана кошелек. Я прижимаю кошелек к груди и шаркаю ногой, как меня учили, баба Женя улыбается и сама приседает и кивает головой.
— Вот так, — говорит она, — теперь пойдем в детскую, ты покажешь мне свои игрушки. Я хочу посмотреть, что тебе подарить на елку. Ты что хочешь?
У меня столько желаний, мне хочется аквариум с золотыми рыбками; хочется пистолет, как у Алеши, стреляющий настоящими пистонами; часы, чтобы они заводились ключом и звонили; хочется сказку о рыбаке и рыбке, спящую красавицу; я даже не могу вспомнить всего, что мне хочется, а баба Женя ждет.
— Баба Женя, вы мне ничего не дарите, — неожиданно для себя говорю я, — а лучше, если можно, устройте театр. Мама хотела нас вести в театр и даже ложу взяла, а теперь умерла баба Лена и мама говорит, что в театр — нельзя.
— Этого я не могу, это уж как твоя мама решит. Ну, покажи мне твои игрушки.
Я показываю и мне совестно — все игрушки поломаны, среди них и те, которые были в свое время подарены мне самой бабой Женей, но она как будто не замечает того, что игрушки сломаны и про каждую спрашивает что-нибудь.
— Знаешь что? Я подарю тебе шкаф для твоих игрушек и книг.
Конечно, шкаф! Как это я раньше не мог придумать. Я с благодарностью целую бабу Женю, беру ее за руку, и мы идем обратно в гостиную. По дороге меня охватывает тревога, — зачем я согласился на шкаф. Какой я глупый; правда, ни у Кости, ни у Алеши нет шкафа, но он не игрушка. Что я буду с ним делать, отчего я не попросил аквариума, нет, это тоже скучно, лучше пистолет. Мне хочется сказать это бабе Жене, я тереблю пуговицы моей куртки, но мы уже в гостиной, теперь нельзя говорить.
— Вы куда ходили? — встречает нас мама.
— Я хотела посмотреть его игрушки, чтобы знать, что подарить ему на елку.
— Ничего ему не нужно, он все равно сломает.
— Ха, ха, ха, — смеется баба Женя, — все равно сломает. Я, знаешь, решила подарить ему шкаф; он будет в него складывать свои игрушки и книги. Ведь ты будешь, да?
Я молчу, теперь уж наверно будет шкаф.
— А это у тебя что? — увидала мама у меня в руке кошелек, — Женя, право, ты его страшно балуешь.
— Ведь он же мой крестник.
— Ну-ну, Суворов, иди сюда, — увидал меня дядя Федя, папин двоюродный брат, черный и высокий. Я всегда его боюсь немного; я помню, как однажды, когда я был совсем маленьким, он поднес к моим губам зажженную спичку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— А ну-ка, поцелуй.
— Нет.
— Боишься, а говоришь храбрый.
— Я вовсе не боюсь, — я быстро нагнулся к спичке, дядя Федя не успел отдернуть ее, и я заревел во все горло, потому что обжег губу.
Вот и теперь он уже придумал что-нибудь хитрое...
— Хочешь, я тебе Москву покажу, — не дожидаясь ответа, дядя Федя подхватывает меня под мышки и высоко поднимает над головой.
— Я ничего не видал, — заявляю я, когда он ставит меня на пол.
— А вот Алеша видел. У тебя, брат, фантазии нет.
— Я не знаю, что такое фантазия.
— Фантазия, это белый медведь с красными глазами.
— А где он живет?
— Должен в твоей голове.
Я молчу, недоверчиво глядя на дядю Федю.
— Зачем ты его путаешь? — говорит папа, который всегда умеет подойти вовремя.
— Папа, — подзывает его мама, — я боюсь, что за обедом нас будет тринадцать; ты сосчитай хорошенько.
— Да, тринадцать, — считает папа.
— Как же теперь быть?
— Посадим Костю, вот и все!
Костя стоит уже рядом, хитрый, это он нарочно сказал маме, что за столом будет тринадцать, чтобы самому обедать с большими.
— Костя, — полушепчет ему мама, — ты сядешь с нами, только сиди смирно и ничего не проси.
— Ладно, — Костя сияет от удовольствия.
— Пожалуйте в столовую, — приглашает папа.
Дедушка берет под руку прабабушку.
— Пора, пора, — говорит она громко, — я уже давно проголодалась. У дверей в столовую она останавливается: — а нас, надеюсь, не будет тринадцать, а то я ни за что не сяду.
— Нет, нет. Костя четырнадцатый, — успокаивает ее папа. Он ведет во второй паре бабу Женю, за ними дедушкин брат Петр Васильевич с мамой, а потом идут толпой остальные гости.
В столовой сначала останавливаются, не зная куда сесть, папа суетится, указывая каждому его место. Двигают стульями, я и Алеша стоим в дверях и смотрим. Наконец все уселись, и мы бежим в детскую.
Алеша сердит, ему досадно, что его не посадили с большими.
— Могли бы обедать все вместе; сегодня три доски лишних прибавили, я сам видел. Всем бы места хватило, и тебе бы хватило.
Я молчу, я занят подарком бабы Жени, который не успел еще рассмотреть как следует. Я открываю его — там, внутри, новенькая желтенькая бумажка. Я снова закрываю и открываю, мне нравится, как щелкает пуговка замка.
— Это кто тебе?
— Баба Женя.
— А мне тетя Соня обещала краски и палитру на елку.
— А мне баба Женя — шкаф, — говорю я, а самому завидно. Почему я не догадался попросить палитру и краски. Баба Женя наверно бы подарила. Я всегда так. Палитра и краски гораздо интереснее шкафа; зачем мне какой-то глупый шкаф, которым даже играть нельзя, когда у Алеши будут палитра и краски.
С досады на себя я верчу, закрывая и открывая, кошелек.
— Ты сломаешь его.
— Нет. — Но в это время я чувствую, что пуговка замка как-то слишком легко стала открываться, я смотрю на кошелек, делаю неловкое движение, и пуговка замка отламывается.
Сломал, сломал? Боже, что я наделал! Я не достоин никаких подарков; я не люблю бабу Женю, если я сразу ломаю ее подарки.
Тяжесть сердца подступает к горлу, хочется плакать, сквозь нависшие слезы я стараюсь как-нибудь прикрепить на старое место отломанную пуговку.
— Теперь уже не починишь, — говорит безжалостно Алеша.
Кровь ударяет мне в голову, — это он виноват, это он от зависти сглазил.
— А ты радуешься. Завидуешь, оттого и радуешься тому, что я сломал.
— Сам сломал, а на других сердишься!
Алеша прав, но мне от этого не легче! Что я буду теперь делать? Как покажусь маме? Господи, отчего я такой несчастный? Отчего у меня всегда все ломается?
6
ЕЛКА
Наступило Рождество, но праздник, по настоящему, бывает вечером; это не именины или рождение, когда праздник начинается с утра. В именины лежишь еще в кровати, а няня сует уж что-нибудь, или сладкое или кусочек просфоры, которую она достала за ранней обедней, пока мы еще спали, или какую-нибудь игрушку, и тогда сразу почувствуешь, что настоящий день не как все дни, а совсем особенный, бывающий раз в году. Рождество — хитрое, только вечером делается оно особенным и целый день томит загадкой, будет ли елка.
