— О, Боже, помоги мне!
— Может быть, Он сжалится над вами. Молитесь.
За этими отрывистыми словами врач пытался спрятать жалость и заботу усталого сердца.
— Благодарю вас. Если наступят какие-то перемены, я смогу послать за вами?
— Конечно. Держите его в тепле. Это все, что вы можете для него сделать.
Когда он ушел, Горация села на край постели, с нежностью взглянула на человека, в чей портрет она когда-то влюбилась, и стала вспоминать Джона Джозефа — такого, каким он был на фронте, и того, прежнего, в огромном замке Саттон.
Глядя в лицо мужа, покрасневшее и воспалившееся от лихорадки, беспомощно наблюдая за его мучениями, она поняла, что у этого несчастного человека нет ни единого шанса на спасение. Ведь он — наследник древнего, всесильного проклятия, которое так или иначе обрекало его на смерть.
На Горацию нахлынуло чувство чудовищного одиночества. Снаружи доносились выстрелы мортир, удары ядер о неприступные стены крепости, напоминавшие ей о том, что она находится на войне. Но сейчас для нее не существовало ничего, кроме ее самой и лежавшего рядом с ней умирающего человека. Ей не было дела до инфекции: она обняла Джона Джозефа, слегка приподняв его за плечи.
К ее удивлению, он приоткрыл глаза.
— Горри? — голос его звучал очень слабо.
— Да, любовь моя?
— Я умру?
Она была не в силах ответить.
— Я оставляю по себе хоть какую-нибудь добрую память? — настойчиво спросил он.
Горация понимала, что он имеет в виду. Ему так хотелось, чтобы не только она, но и другие люди вспоминали о нем с любовью.
— Чудесную память, любовь моя. Тебя все очень любят, а я — больше всех.
Ее голос прервался рыданием, и, прижавшись головой к его груди, Горация горько заплакала.
— Нет, нет, — шептал Джон Джозеф. — Ты не должна… — конец фразы она не расслышала.
— Не надо разговаривать, любимый. Береги силы. По его телу прошла судорога агонии.
— Отпусти меня, — произнес он.
Горация изумленно взглянула на него. Он просил ее умерить свою любовь к нему, удерживавшую его, просил ее дать ему уйти.
— Ты этого хочешь? — прошептала она.
— Да. Я — как парусник, попавший в штиль. О, пошли мне ветер, который отнесет меня к берегам печальных ундин…
Он, конечно, бредил, но как прекрасны были его слова! Горри очень осторожно опустила его на постель и смотрела, как он уходит от нее. А потом ее сердце словно разбилось на тысячу осколков, и она рыдала до тех пор, пока сон не сморил се: она задремала у постели своего умирающего возлюбленного.
Он умер на рассвете, но потом вернулся на несколько мгновений, чтобы поговорить с ней еще раз. Она еще раз услышала его голос:
— Уезжай из замка, Горри. Уезжай из этого проклятого дома.
Это, конечно, был сон. Ведь он был мертв с той минуты, как взошло солнце.
Вечером белая королева молча стояла над могилой черного рыцаря. Его похоронили без всяких церемоний, без гроба; ничего, кроме австрийского флага и пятидесяти товарищей. Над братской могилой католический священник пробормотал несколько слов и побрызгал святой водой. Горация нащупала в кармане своего черного плаща горсть рябиновых ягод — вес, что ей удалось найти в пустынных окрестностях Коморна, — и побелевшими пальцами бросила их в могилу. Потом посыпались комья черной земли, и с этим последним жестом любви Джон Джозеф исчез. Хозяин замка навсегда покинул свою возлюбленную.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Когда клубы дыма, исторгнутого паровозом лондонского поезда, рассеялись, вдовствующей графине показалось, что она никогда прежде не видела Горацию такой, какой она стала теперь. Одинокая черная фигурка, очень худенькая, движущаяся размеренным шагом; побелевшее лицо, руки в перчатках, спасающих от пронзительного ноябрьского ветра; за нею следом ковыляет грустная собачка.
— Горация! — закричала мать. — Мы здесь, дорогая!
Горация ничего не ответила и продолжала медленно приближаться.
— Она слышит? — прошептала Энн мистеру Хиксу.
— Да, дорогая. Кажется, она в состоянии шока. Надо будет обращаться с ней очень осторожно.
— О, Боже, — прошептала мать и заплакала. — Моя бедная девочка.
— Энн! — сердито прикрикнул на нее мистер Хикс. — Прекрати сейчас же! Ты должна быть для нее опорой. Держи себя в руках.
Он никогда прежде не позволял себе такой строгости в обращении с женой — до тех пор, пока не увидел свою убитую горем падчерицу. Он помнил, как прекрасна была Горация, когда он впервые увидел ее в гостинице «Лебедь» в Гастингсе, как разительно отличалась она от простых смертных. И теперь его полное преданности и любви сердце разрывалось от горя при виде этого ледяного призрака той, что некогда была Горацией Элизабет Уолдгрейв, драгоценной жемчужиной своего поколения.
Он сделал шаг вперед, оттолкнув Энн.
— Горация, милая моя, — произнес он. — Добро пожаловать домой.
Когда он обнял ее, ему показалось, что он сжимает в объятиях тень — настолько хрупкой и тоненькой стала Горация за последние месяцы.
— О, я так рада, что вернулась, — ответила она.
Графиня пришла в себя и заговорила с дочерью:
— Как я счастлива, что вижу тебя, милая моя! Мы все о тебе очень беспокоились. Теперь, когда ты вернулась, в замке Саттон станет гораздо светлее.
— Саттон! — повторила Горация, и с губ ее сорвался горький смешок.
Элджи и графиня переглянулись: их мучили дурные предчувствия. Впрочем, по пути домой вдова, казалось, смогла взять себя в руки — но лишь до того момента, пока перед ней не распахнулись тяжелые ворота и навстречу ей не вышел дворецкий, бодро провозгласивший:
— Добро пожаловать домой, миледи!
Тогда она с горечью проговорила:
— Домой! Куда? В пустой дом. В его дом.
Энн ласково сказала:
— Но, дорогая, ведь это и твой дом.
— Что хорошего я здесь увижу? Я постараюсь избавиться от него как можно скорее.
— Но, любовь моя, ты ведь останешься жить с нами? Куда тебе идти?
— Я не знаю, это все не важно. Лишь бы подальше от этого проклятого места.
Энн хотела сказать что-то еще, но Элджи за спиной у Горации предостерегающе поднес палец к губам, и дальше все двигались в молчании.
Мысли Иды Энн наконец обратились не на себя, а на другого человека: она приветствовала сестру с искренним радушием. Но, конечно, самый театральный жест, как всегда, совершила Кловерелла. Она появилась в дверях в дорожном плаще. Рядом с ней стоял Джей с узелком и старой полотняной сумкой.
— Госпожа, — произнесла она, — дайте мне руку.
