Фантазии об уничтожении как психологические проекции
«Основную эмоцию» Гитлера — если уж воспользоваться этим понятием — можно расшифровать, причем иначе, чем сделал это Эрнст Нольте. Для демобилизованного солдата речь шла, очевидно, об экстернализации[186] стыда за поражение, который уже не только не смягчался утешительной формулой Фридриха Эберта, согласно которой немецкая армия осталась «непобедимой на поле боя», но и усугублялся. Позднейшее стилизованное жизнеописание Гитлера в «Моей борьбе» нигде не отличается такой подлинностью и литературной выразительностью, как в изображении «военных переживаний». В его идеологизированной интерпретации несчастье разразилось не благодаря революции J918 г., а в результате гражданского мира 1914-го, когда немецкие рабочие, будучи верными гражданами, спешили под знамена рейха, «марксизм, последней целью которого остается уничтожение всех нееврейских национальных государств», «надел личину лжи и нагло стал делать вид, будто сочувствует национальному подъему». Такое предательство национальное правительство не имело права терпеть (в отличие от окруженного евреями правительства Бетмана и Вильгельма II): «…правительство, правильно понимающее свои задачи, обязано было беспощадно истребить тех, кто натравливает рабочих против нации. Если на фронтах мы могли жертвовать лучшими своими сынами, то совсем уж не грех было в тылу покончить с этими насекомыми»{1064}.
Данные пассажи более чем ясно свидетельствуют, что «исконная» уничтожающая ненависть Гитлера, когда она относилась к «марксизму», была нацелена вовсе не на организаторов какого-либо «классового убийства», а на предателей отечества и растлителей морали стойкости во время мировой войны, на «ноябрьских преступников», основавших демократическую республику в момент бесславного поражения — без всякого «классового убийства», что никак не ослабляло импульс уничтожения, направленный против этих «насекомых». Напротив, никому не известный ефрейтор Первой мировой продемонстрировал готовность к любому массовому убийству, если бы только это могло смыть позор. А метафора «насекомых» указывала не на большевистские казни, а на совершенно иное «пугало»: это образ инфекции, отравления и заразы, последствия которых значительно опаснее любого удара кинжалом или убийства. «В ударе кинжалом — есть что-то мужское. Зараза — женского рода, ее распространение ползучее»{1065}.
Если известия о Гражданской войне в России или «убийства заложников» в мюнхенской гимназии им. Луитпольда и определяли основные эмоции Гитлера, то разве что в результате разблокирования его собственных, давно присутствовавших агрессивных эмоций. То, что в модели Нольте имеет вид прямодушного представления о «контруничтожении» из справедливого чувства возмущения, охватывающего каждого добропорядочного бюргера, могло в точности соответствовать тому, что в психологии называется «проекцией»: переносу собственных деструктивных желаний на внешнего врага.
«Большой страх» той эпохи, который Гитлер (в 1919 г. уже немолодой человек) испытывал вместе со многими и описал по-своему, относился в принципе к перевороту в мире во всех его проявлениях. Но виновника его в момент своего политического пробуждения он обнаружил в лице «еврея», — для которого все, «что заставляет людей стремиться к высшему, будь то религия, социализм, демократия… является лишь средством для достижения цели, для удовлетворения жажды денег и власти». В этом самом раннем политическом кредо Гитлера (сентябрь 1919 г.) ни слова не сказано о большевизме. Речь идет исключительно о еврействе как «расовом туберкулезе народов», который необходимо полностью «устранить»{1066}.
Британия как «второе еврейское царство»
В этом плане уже не удивительно, что именно гитлеровский образ западных держав-победительниц поначалу определялся проективными фантазиями уничтожения. «Король Англии заявил: немцам крышка; а Клемансо говаривал: в Германии живет на 20 миллионов людей больше, чем нужно», — сказал Гитлер в своей ранней речи на тему «Брест-Литовск и Версаль»{1067}. Кульминацией этой стандартной речи, произнесенной в ноябре 1919 г. и повторяемой все с новыми вариациями, стала попытка доказать, что Брестский мирный диктат дышит просто-таки «любовью, примирением и взаимопониманием» по сравнению с «уничтожающим миром» Версаля{1068}. Если Франция преследует свою извечную цель — раздробить Германию на отдельные государства и ампутировать некоторые территории, то Англия голодом и репарациями стремится уничтожить своего экономического конкурента, выхолостить и истребить его народную (фёлькишскую) субстанцию.
В одной программной речи Гитлера на тему антисемитизма, отработанной в виде письменного текста и произнесенной в августе 1920 г., на примере Индии раскрывается секрет британской политики «расового понижения». Только смешение «высокоразвитых арийских пришельцев и темнокожего местного населения [превратило] индийцев в рабский народ, подвластный расе, которая во многих отношениях может показаться нам почти что вторым еврейством»{1069}. Иными словами, британцы, зарекомендовавшие себя как своего рода «второе еврейство», выстроили свою всемирную империю благодаря планомерной стратегии «расового понижения» посредством смешения рас, чтобы производить рабов для колониальной эксплуатации, — и уготовили эту участь теперь и побежденной Германии, погибающей от голода и деградации.
Гитлер в своих ранних речах и статьях (крайне редко) ссылался на «Протоколы сионских мудрецов», но если и упоминал их, то всегда в связи с «инфляцией» и «голодом»{1070}. Вот, например, речь, произнесенная в апреле 1923 г.: «В книгах сионских мудрецов написано: голод должен обескровить широкие массы народов и пригнать их, лишенные воли, в наши руки». В своем отчаянии (это было время галопирующей инфляции и французской оккупации Рура) изголодавшиеся массы обратились к двум полярным альтернативам: «советская звезда или свастика». Но большевизм, в свою очередь, есть только инструмент евреев, чтобы захватить «господство от Владивостока (sic!) до Западной Европы». Серп есть «символ жестокости, молот — символ масонства». Вот почему советская власть в Германии, как и в России, станет «раем только евреев, а для всех прочих — колонией рабов»{1071}.
Словно в сказке о том, как заяц и ежик бежали наперегонки, евреи «уже тут как тут» и дергают за свои нити — то под видом «масона» и буржуазного демократа, то в облике ложного «вождя рабочих» и революционера. Поэтому ликвидация парламентаризма и «еврейской прессы», а также подавление «красного террора» и «выкорчевывание марксистского мировоззрения» были в целом стихийными актами национального самоутверждения, в чем немцы просто опередили все белые арийские народы в целом{1072}.
В известном смысле национал-социалистический антибольшевизм зеркально соответствовал коминтерновским теориям фашизма, согласно которым фашистские движения изображались как авангард и передовой отряд империалистической реакции и одновременно как средство идеологической нейтрализации пролетаризированных, находившихся в состоянии брожения масс мелких буржуа{1073}. В этом параллелизме аргументов содержалась амбивалентность, последствия которой оставались открытыми. Как фашисты, так и коммунисты хотя и были вынуждены драться как соперники в борьбе за господство на улице, но своих подлинных врагов («золотой интернационал» финансового капитала) всегда видели «за спиной» своих непосредственных противников, служивших им всего лишь бессознательными инструментами.
От союза к борьбе за жизненное пространство
В отношении национальной России, которая после своего освобождения от еврейского господства вступит в «естественный» союз с Германией, разумеется, не могли предъявляться какие-либо претензии на «жизненное пространство». Да и само это словосочетание вряд ли появлялось в ранней нацистской публицистике. В партийной программе 1922 г. говорится: «Мы требуем земли и почвы (колоний) для прокормления нашего народа и расселения избытка нашего населения». Хотя речь идет о «просторном восточном расселении (Ostsiedlung)», но оно, утверждал Розенберг в своих пояснениях, будет сосредоточиваться сначала на «обеспечении пространства на сегодняшнем польско-чешском востоке»{1074}.
Гитлер начал пересматривать свои прежние стратагемы лишь после подавления мюнхенского путча в ноябре 1923 г., в те месяцы, когда против него и его соратников шел судебный процесс о государственной измене. В одной почти не привлекшей внимания журнальной заметке в апреле 1924 г. он вернулся к имперским возможностям вильгельмовской мировой политики, между которыми рейх в нерешительности колебался, хотя они представляли собой альтернативы друг другу: «Либо, отказавшись от торгового мореплавания и колоний, от сверхиндустриализации и т. п., надо решиться на расширение крестьянских земель; тогда германские правительства должны будут понять, что этого возможно достичь только в союзе с Англией против России; либо желать быть морской державой и вести мировую торговлю, но тогда речь может идти только о союзе с Россией против Англии, даже ценой беспощадного отказа от совершенно невозможной империи Габсбургов»{1075}.
