Ударила, сотрясая ночь, пушка. И сразу пошла такая пальба, такой заклубил рев, стон, топот, что никто уж не понимал, в кого палят, куда бегут, где спасение?
Савва пролетел в запечную щель и был доволен, что его пулей не достать.
Пальба наконец утихла. Светало. Савва, напрягая слух, силился определить, чья взяла.
Пошевелился – тесно. Попробовал вылезти и понял – накрепко застрял.
– Федор! Иван! – позвал Савва.
Молчат. Убиты? Убежали?
Хотел руки поднять – правая впритык к стене, левая хоть и свободна, но проку мало: пошевелиться и то невозможно.
Закричать? А кто там, на улице? Свои? Чужие?
Простоял запечным сверчком с час – никого! Значит, и орать без толку.
Подумал: «Этак ведь и помру, без еды, без воды. Разве что похудею?»
Стоять сил не было, но изумиться хватило:
– Как же я пролез-то сюда?
Впору бы посмеяться, но с печи капало. И он догадался, что это могло пролиться… Иван с Федором не спаслись.
– Господи! За что такую смерть посылаешь? – прошептал в отчаянье Савва и услышал – дверь отворилась…
И – хлоп!
За дверью послышались причитания, потом и они смолкли. Засипела, отворяясь, дверь.
Зашли робко. Двое.
Женщина заплакала.
– Как их… Го-о-ос-поди! Всех по горлу, как гусаков.
– Выносить надо, – сказал мужской голос.
Савва понял: это старик со старухой – хозяева.
Старик сказал:
– Спасибо постояльцам, что хозяев из хаты выставили. А то бы и мы с тобой…
– Так мы ж не солдаты!
– Дура! Ночью все кошки серые.
Старик потащил кого-то, но тотчас и бросил.
– Тяжелый!.. Одежи-то на них сколько! И все хорошая. Может, снять?
– В крови…
– Эко дело – кровь. Выстираешь.
И тут Савва решился.
– Хозяева! Люди добрые!
– Ой! Ой! – взвизгнула старуха.
– Тихо! – прикрикнул на нее старик. – Али живые есть?
– Есть, – ответил Савва. – Помоги, Христа ради. Застрял.
Старик проворно залез на печь.
– Ох ты! И тут кровища.
– Обоих? – спросил Савва.
– Каких обоих? Один.
Столкнул с печи труп. Старуха зарыдала внизу.
– Цыц! – крикнул на нее старик. – По мертвым чего хныкать. Живого давай спасать.
Подержал Савву за плечи. И тоже удивился:
– Как же ты влез сюда?
– Не знаю.
– Видно, Богородица тебя спрятала от смерти… Старуха, лезь помогать.
Но и вдвоем они тоже не выдернули Савву из его западни.
– Печку, что ли, разбирать?! – удивился старик. – Уж больно ладная она у меня.
– Бога ради! – взмолился Савва. – Я тебе заплачу, а то и отработаю. Я – колодезник. Хороший колодец тебе выкопаю.
– Колодец у меня добрый, – сказал старик, – а достать тебя все равно надо… Этих-то я всех повытягаю, а тебе ж не век тут стоять.
Савва молчал. Мели Емеля, язык без костей, только поскорее за молоток принимайся.
– Сначала-то, пожалуй, этих во двор вытянуть, – решил между тем старик.
– Они ж тяжелые! – встрепенулся Савва. – Меня, старче, освободи. Я тебе помогу.
– Ну, Бог с тобой! – согласился старик и, пороша на Савву глиной и крошевом, принялся выламывать кирпичи.
Наконец-то свобода.
Поглядел-таки Савва на то место, куда его страхом затиснуло, и глаза зажмурил. Снял с пояса кожаный мешочек, где деньги хранил, отдал старику.
– Больше у меня нет! Век должник твой.
– Не я тебя спас, – качал головой старик, просовывая в щель так и этак растопыренную ладонь. – Не я тебя спас.
Поглядел Савва с печи на пол, а там половина его полусотни, и уже от мух стены черны.
11
Для иного человека уже в фамилии его заключены и судьба, и рок. У Курочки куры всему селу на диво, Надуткин – и надут, и врет, Погадайка – мастер угадывать.
Фамилия могилевского шляхтича, поспешившего с изъявлением покорной готовности перейти на службу от короля к царю, была Поклонский.
За то, что раньше других успел, Алексей Михайлович пожаловал шляхтича в полковники и отправил в Могилев звать шляхту и прочего звания людей присягать московскому государю.
Поклонскому и жалованье тотчас выплатили, да все чистым серебром, правда, не ефимками, а новыми рублями.
Рубли, как и прежде, перечеканивались из талеров. Это был тот же ефимок, из которого выходило шестьдесят четыре копейки, но принимать его казна требовала за рубль. Так же и в полуполтине: серебра набиралось на шестнадцать, а цена объявлялась в двадцать пять копеек.
Советчики Алексея Михайловича полагали, что не серебро денег стоит, но величие царского имени. Уже в 1648 году ефимок, не прибавив в весе, подорожал на треть. Прежняя цена ему была полтинник. В те годы, перечеканивая талеры в копейки, серебро очищали от примесей, из одного талера копеек выходило от сорока восьми до пятидесяти. Но время было другое, мирное.
Теперь, в 1654 году, когда царь пошел на царя, когда денег с каждым днем требовалось все больше и больше, а взять их было неоткуда, исхитрились придумать рубль. А сверх того – медный ефимок! Был тот ефимок почти копией серебряного рубля, но стоимость ему назначили равную пятидесяти копейкам. Да ведь не медным копейкам – серебряным. Выпустили также медные алтыны, медные копейки, денежки, и опять же велено было считать, что красное ровня белому, медь – серебру.
Однако вновь испеченному полковнику Поклонскому, чужому, царь заплатил старым серебром, а своему, бедному Савве, привезшему известие о побитии под Оршею многих русских людей, пожаловал в утешение алтын, медный.
– Вот оно! – чуть не со слезою выкрикнул Никита Иванович Романов. – Началось! Спящих порезали! Где это видано, чтоб на войне спали?! Говорил я тебе, великий государь, много раз говорил: русские люди жить-то как следует не умеют, где уж им воевать! Ведь все балбесы. Пороть! Пороть надо! Особенно тех, которые на войне спят!
– Что он, царев кнут, перед бичом Господним?! – Алексей Михайлович махнул у себя перед лицом ладонями, сверху вниз, безнадежно. – Горько, что дураки! Но война уму скорее учит, чем государевы указы.
И снова махнул руками, теперь уже Савве, чтоб шел к делам своим.
На войне то туча, то солнышко.
Воеводы не дали царю загоревать надолго. Прислал вести Василий Петрович Шереметев. Взял два города. Друю – гнездо Сапеги, разорителя Московского царства в Смуту, и Диену, где русских воинов изумили огромные валуны с надписями: «Господи, помози рабу своему Борису». Решили, что писано это при святом Борисе, брате святого Глеба. Но то была молитва полоцкого князя, жившего лет на сто позже мучеников.
Была и Орша взята. Радзивилл, имея перед собой превосходящие силы всех трех русских полков: Большого, Передового и Сторожевого, оставил город без кровопролития.
Еще через неделю боярин Василий Петрович Шереметев занял Глубокое, истинным хозяином которого был католический монастырь кармелитов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
