И потом, мне хотелось пожить во Франции.
— О, так вы жили во Франции? — спросила Хелен, понимая, что должна задать именно этот вопрос, что именно это он считает своей главной отличительной чертой, иначе для чего бы он стал сразу же упоминать об этом. Он ведь умудрился даже в ее вопросник это впихнуть! Пустышка, догадалась она, все еще надеясь, что в нем есть хоть немножко интеллигентности. И, как ни странно, испытала облегчение, обнаружив, что он такая пустышка, словно это делало его менее опасным для нее, словно она, обретя возможность смотреть на него чуть свысока, почувствовала себя гораздо свободнее.
Они поболтали о Франции, что несколько развлекло Хелен, потому что она говорила о Франции не менее свободно, чем Майкл Мильтон, и знала ее не хуже, хотя в Европе никогда не бывала. Заодно она сообщила ему, что, на ее взгляд, у него нет особых причин участвовать в ее семинаре.
— Особых? — переспросил он, настойчиво заглядывая ей в глаза и улыбаясь.
— Во-первых, — сказала Хелен, — вы ждете от семинара абсолютно нереальных результатов.
— О, так у вас уже есть любовник? — спросил ее Майкл Мильтон, по-прежнему улыбаясь.
Он держался до того нахально, что Хелен даже не оскорбилась и не рявкнула в ответ, что с нее вполне хватает и мужа, что его это совершенно не касается и что она вообще не его поля ягода. Вместо этого она сказала ему, что для достижения цели ему, по крайней мере, следовало бы записаться к ней на факультатив. Он сказал, что с удовольствием это сделает, но она ответила, что никогда не берет факультативщиков посредине второго семестра.
Она понимала, что до конца его не разубедила, однако и не ободряла его. В итоге они с Майклом Мильтоном вполне серьезно целый час проговорили об основной теме ее семинара по специфике нарратива. Майкл Мильтон толково говорил о «Волнах» и «Комнате Джейкоба» Вирджинии Вулф, правда, «К маяку» знал не так хорошо, и Хелен сразу поняла, что он только делает вид, будто читал «Миссис Дэллоуэй». Когда он наконец ушел, она задумалась и волей-неволей согласилась с двумя своими коллегами, у которых ранее спрашивала о Майкле Мильтоне: бойкий на язык, щеголеватый, самоуверенный, но неприятный в общении — словом, из таких, что никогда ей не нравились. Было в нем еще какое-то хрупкое изящество, каким бы притворным и поверхностным оно ни казалось, — и это тоже отчего-то было ей неприятно. Зато коллеги Хелен не заметили его дерзкой улыбки и такой манеры носить одежду, словно он уже наполовину раздет. Впрочем, коллеги Хелен были мужчинами; вряд ли стоило ожидать, что они оценят дерзкую улыбку Майкла Мильтона так, как ее могла оценить Хелен. Эта улыбка говорила примерно следующее: я хорошо тебя знаю, я хорошо знаю все, что тебе нравится. Такая улыбка могла довести ее до бешенства, но в данном случае она ее искушала, а потому ей хотелось пощечиной стереть эту улыбку с лица Майкла Мильтона. Но пощечина не годилась. Единственным способом убрать улыбку с его лица, как представлялось Хелен, было вот что: она непременно должна доказать этому наглецу, что он совсем не знает ни ее, ни того, что ей нравится.
Впрочем, она понимала, что способов доказать ему это у нее не так уж много.
Собираясь домой, она весьма неосторожно схватилась за сломанную ручку переключения скоростей, и голый металлический штырь глубоко вонзился ей в мякоть ладони. Она хорошо помнила, куда Майкл Мильтон положил набалдашник — на подоконник, прямо над мусорной корзиной, где уборщица найдет его и, скорее всего, выбросит. Его и следовало выбросить, однако Хелен вспомнила, что так и не позвонила в мастерскую — насчет тех маленьких цифр, — а значит, ей или Гарпу придется звонить туда из дома и заказывать новый набалдашник, не зная этих чертовых циферок, а просто ориентируясь на то, какого года выпуска их «вольво», и все неизбежно кончится тем, что набалдашник не подойдет.
В кабинет Хелен решила не возвращаться, а потом за прочими заботами совершенно позабыла позвонить уборщице и попросить не выбрасывать набалдашник. Да, наверное, все равно было уже слишком поздно.
Но в этом клубке новых для нее чувств и переживаний было одно, которое очень ей не нравилось; она совсем не привыкла чувствовать себя виноватой; Хелен Холм всегда чувствовала себя правой во всем, и ей было просто необходимо и тут оправдать себя. Порой ей казалось, что она уже почти достигла того состояния души, когда чувствуешь себя совершенно свободной от всякой вины, но окончательно утвердиться в нем пока что никак не могла.
Именно Гарп должен был дать ей необходимое ощущение. Возможно, он учуял соперника; Гарп и писателем-то стал из чувства соперничества, да и из своих писательских неудач в итоге выбрался на той же могучей волне.
Он знал, что Хелен читает чьи-то чужие литературные произведения. Гарпу и в голову не приходило, что у его жены на уме не только литература, но с типично писательской ревностью он видел, что написанное кем-то другим не дает ей спать по ночам! На заре их любовных отношений Гарпу удалось увлечь Хелен рассказом «Пансион „Грильпарцер“», и теперь чутье подсказывало ему, что стоит снова поухаживать за ней подобным образом.
Но если для совсем молодого писателя такой мотив был вполне приемлем, то теперь он представлялся Гарпу весьма сомнительным — особенно если учесть, что он столько времени вообще ничего не писал. Возможно, простой в творчестве был абсолютно необходим для обдумывания сделанного и прожитого, когда колодец памяти вновь наполняется чистой влагой воображения, когда готовишься писать нечто новое после надлежащего периода молчания. В какой-то степени рассказ, который он написал для Хелен сейчас, и отражал эти вынужденные и не вполне естественные обстоятельства своего зарождения. Рассказ был написан не под воздействием какого-то реального события, а скорее чтобы дать выход владевшему Гарпом беспокойству.
А возможно, это было и необходимое упражнение для литератора, который давно ничего не писал. Но Хелен с полным безразличием отнеслась к тому, что Гарп настойчиво сует ей свой новый рассказ.
— Я наконец кое-что закончил! — заявил он после ужина.
Дети давно спали, и Хелен хотелось одного: лечь с ним в постель и долго-долго заниматься любовью, чтобы обрести наконец душевное равновесие и успокоиться, потому что она как раз дочитала все, что успел написать Майкл Мильтон, и больше им, казалось, обсуждать будет нечего. Она знала, что не должна выказать ни малейшего разочарования по поводу рукописи, которую дал ей Гарп, однако усталость взяла верх,
