– Именья, сказывают, вымогал. Вот жалоба есть…
– Наговорят вам… Если проситель благодарит за услугу угодьями, крепостными, умоляет не побрезговать… Откажешь – обидишь. Теперь жалко ему стало.
– Дарственная есть?
Калёным железом не жгли, плечи на дыбе не выворачивали, но близко было к тому. Сиживал в канцелярии ровно под арестом. Взывал к государю. Памятуя заслуги камрата, отец родной прощал долг целиком или наполовину.
Но не всегда…
Шестьсот пятнадцать тысяч содрали однажды ревизоры. Чёрный был день, кровь горлом шла от потери. Но что греха таить – жадничал. У развёрстого сундука кто устоит! Сатана искушает человека.
Получил в награду за полтавскую баталию город Почеп с округой, из маетностей Мазепы, – тем бы и довольствовался. Нет, прирезал себе земли из лета в лето, покуда не зашумели казаки и сам гетман. Фатер осерчал, пришлось покаяться.
Краснел, диктуя секретарю:
– Ни в чём по тому делу оправдаться не могу, но во всём у вашего величества всенижайше слёзно прошу милостивого прощенья.
Царица заступалась. Увы, напрасно!
– Не исправится Алексашка, – сказал государь супруге, – быть ему без головы.
Тот казус и лишил президентства в Военной коллегии, отдалил от фатера. Тошно вспоминать – навредил себе.
Не прощён по сию пору…
Каркают – он-де после царской фамилии первый помещик. Что ж, по службе и награда. Жаловал государь, не скупился. На все вотчины имеются грамоты его величества либо дарственные от разных лиц и купчие. По всей форме бумаги – не придерёшься. Везде законно – в Великой России, в Малой, в Белой, да в Польше, в Германии. Приятно обозреть богатство сие на карте, нарочно вывешена, иностранцам покажешь – под дых бьёт. Прикидывают, какое из европейских королевств или герцогств уместится, если сложить купно.
Может, худое хозяйство? Может, пашни лебедой зарастают? Смотрел фатер – урожай добрый, деревни справные. Князь мужика не морит голодом, не истязает, сборщикам, воинским командам бесчинствовать неповадно. Побегов, разбоя меньше, чем у соседних господ. Хлеб с полей Меншикова едят в Петербурге, в Москве, едят и за границей. Смотрел государь и заводы, построенные в именьях, хвалил паруса, одёжные ткани, кирпичи, стекло, пилёные доски, свечи, уксус, водку, одобрял всякую промысловую затею, будь то новый сёмужий затон или соляная варница.
И в этом служенье… О своём прибытке стараешься и общую пользу множишь. А Пашка что сделал хорошего? Мотает приданое жены. Посадил на русский кошт Карла Фридриха с оравой голштинцев, а каков прок от них? Покамест одни интриги.
Завтра позовёт царица, должна позвать. Подсоби, Боже, бабий ум просветить! С Репниным покончено, самое время сейчас и остальных горластых посшибать, всю противность искоренить. Гвардию только кликни…
Ягужинского из Сената вон! Позаботься, матушка, слугу своего от ревизоров избавить, ныне и присно и во веки веков! Неужто ему снова терпеть позор! И высший воинский градус дать ему, дабы лучше мог беречь тебя на престоле и дела Петровы, кои ты клянёшься продолжать.
Струсит амазонка, попятится – припугнуть её. Уволь, матушка, слугу своего, отпусти на волю, на покой!
Тогда спохватится…
Царица не позвала, однако, и на целый день повергла светлейшего в лихорадку. Окна Зимнего зеленели коварно – вечером, во мраке чудилась кошка, подстерегающая мышь. А в Пашкином кабинете темно – знать, во дворце он, каналья, наушничает.
Дотерпев до утра, отправился сам. Воображая Екатерину, поникшую перед ним, послушную, подстёгивал себя, разящие подбирал слова.
Едва начать успел – замкнула ему уста. Что-то новое в ней… Заготовленный ультиматум рассеялся.
– Алек-сан-др… ты много хочешь, – повторила она уже слышанное, но ещё жёстче. – Что скажут? Слабая женщина, царствует фаворит.
Прямота смутила, князь не нашёлся сразу, она упредила.
– Сразу хочешь… Повремени. Эй!
Ноткой бодрой, с вызовом, заключила приказ, а черты неподвижны, бровью не повела. Будто статуя каменная… Затем изволила улыбнуться. Князь поймал себя на том, что ждал улыбку, просил её мысленно.
– Воля твоя, матушка, – произнёс затверженное, развязал губернаторскую папку. Сметы на учреждаемую Академию наук[263] – жалованье профессорам, нанятым за границей, устройство жилья для них. Сметы на доделки в Кунсткамере, в здании Двенадцати коллегий.
Утвердила, просияв ликом, – начатое Петром завершить. И с поспешаньем. Любовно и повелительно произнесла царский этот наказ. Спросила, когда Миних закончит Ладожский канал. Требование генерала на рабочие руки, лопаты, деньги – князь не дочитал, прервала властно. Дать ему всё, всё, к сезону предстоящему, чтобы скорее двинулись суда к Петербургу.
Тут и личный светлейшего интерес. Товары из внутренних губерний, в том числе зерно, сало, пенька из его имений, в пути застревают, а то и гибнут. Архангельск, испокон торговавший с заграницей, захирел. Там поблизости княжеские промысла – морского зверя и рыбные.
Начал Данилыч осторожно.
– Покуда роют канал… Коммерция рушится .
Государь, не считаясь с убытком, привлекал купцов сюда, в свой обожаемый парадиз. Архангельск в опале. Пора пошире распахнуть северные ворота.
– Государь имел намеренье. Не успел.
– Ой, Александр!
– Ей-Богу, матушка. Он видит нас, не посмею врать. Велел же Баженину… Больной, перед смертью заботился. Целый флот пойдёт к Шпицбергену.
Царица вскинула голову, несколько минут величаво безмолвствовала. Вспомнилась владычица амазонок, которую когда-то в Москве, в комедиальном сарае представлял молодой щекастый мужичок.
– Хорошо, – произнесла маска. – Скажешь сенатским.
– Бегу, матушка.
Отозвался радостно. Милость двойная – помимо профита[264]. Даровала то, что ценнее денег. Могла бы кликнуть Пашку, ему приказать… Нет, пойдёт он, губернатор, хотя дело сие ведать не обязан. Авось Пашку застанет… Изволь составить указ, – прикажет он, сдерживая ликованье. От монаршего имени, как бывало…
«Его светлость в Ореховой бавился в шахматы».
Дежурный секретарь извещает и об этом, заполняя дневник для потомков неукоснительно, раз или два в неделю. Приучил играть царь, любитель всяческих головоломок, а если камрат поддавался, впадал в гнев.
Царская игра…
Проникшись вначале уважением к ней, Данилыч воспылал и страстью. Янтарный набор в Ореховой стал ещё при жизни Петра реликвией. Быть допущенным к игре означает близость к хозяину. Впрочем, партию редко доигрывают, отвлекаются на другое.
– Зеваешь, Горошек!
Адъютант Горохов двигал фигуры вяло. Его королева была минуту назад в опасности. Князь, оторвавшись от доски, произнёс длинное наставление. Шах королеве – манёвр важный, ибо он сковывает эту весьма мощную фигуру. Истина общеизвестная, но князь многословным объяснением заставляет прочитать потаённую мысль. Не раз уже речь о шахматах заканчивалась поучением.
Как Пётр избрал себе камрата, так и Данилыч из сонма убогих, униженных вырвал мальчишку. Стёпка лоток не таскал, пирогов и не нюхал, живился подаяньем. Залез однажды, на счастье своё, в Меншиков огород, в горох, сторож вытащил за ухо, тут подвернулся сам господин. Чем-то приглянулся пострел… Оказался круглым сиротой, отец и мать, пригнанные в Питер из-под Углича, умерли.
Со дня основания столицы шёл второй год, резиденцией царя была бревенчатая пятистенка, раскрашенная под кирпич, а дом губернатора побольше, тоже деревянный, с золочёными наличниками. Он быстро обрастал сараями, амбарами, стойлами, конюшнями, избами для челяди, для солдат. Стёпка, одетый в короткий кафтанчик с кистями, по-польски, состоял сперва на побегушках. Найденный с горстью лакомых стручков в кулаке, получил фамилию – Горохов.
По царскому веленью открывались школы – молодые люди сели за буквари, за цифирь. Завёл обученье губернатор и у себя, с некоторыми беседовал особо. Стёпке было внушено, что родители его, несомненно, в небесах со святыми, ибо положили живот за царя, помазанника Божьего, за Россию. Погибнуть с ружьём в руке или с лопатой на сих великих работах, под носом у шведов – доблесть равная.
Помазанник заходил в дом запросто. Весёлый, приветливый, он покорил сердце найдёныша. Хозяин объяснял – царю неважно, кто кем рождён, он любит того, кто хорошо служит. Сделал же вот худородного другом своим, самым близким. Наградил чинами, именьями… Впрочем, всё это – строение, богатство – по сути царское. Люди России, имущество их – в руце монарха.
Стёпка ощутил гордость. И он, стало быть, царский. Служил с рвением; зло брало на шведов и на врагов царя отечественных. Отчего бояр в Москве – кичливых, толстопузых – не истребил под корень? Пожалел, воевать заставляет. Да годятся ли? В седло, небось, не влезут.
Познал Горохов грамоту, счёт, кратко геометрию. Назначенный в амбар, записывал привозимый из деревень провиант, пеньку, холсты, овчины. Семнадцати лет зачислен в собственную его светлости домовую роту, и год спустя он, властью княжеской, офицер, дворянин.
