Как уже отмечалось, писание мемуаров не было распространенным занятием в России XVIII в. Однако на рубеже XVIII–XIX вв. появился комплекс мемуаров, объединенных сходным социальным составом их авторов, – мемуары провинциальных чиновников, порождение губернской реформы 1775 г.
В связи с рассмотрением законодательных актов и учетной документации говорилось, что создание большого количества новых чиновничьих и канцелярских мест в системе местного государственного аппарата породило определенный дефицит кадров. Это заставляло пополнять государственный аппарат выходцами из непривилегированных сословий. В этот период служащие в местные учреждения набирались – кроме, естественно, дворян – из среды церковно– и священнослужителей; приказных, подьяческих и секретарских детей; обер-офицерских, солдатских детей, из купечества и даже из отпущенных на волю крепостных крестьян и господских людей. Кардинальные изменения в социальном составе местного чиновничества произошли в очень короткие сроки, уже к началу 1780‑х годов. Эти изменения не остались незамеченными и современниками-мемуаристами. Один из них, И. И. Мешков, писал в своих записках: «По новости Саратовской губернии, в канцелярских служителях по всем присутственным местам была общая потребность и, стало быть, не предстояло не малейшего затруднения быть принятым на службу немедленно»[394]. Кстати, прадед мемуариста был крепостным, отпущенным помещиком на волю в 1748 г. Сам же И. И. Мешков, поступив на службу при открытии Саратовской губернии, в 1782 г., в возрасте 15 лет, стал копиистом, в 1784 г. – подканцеляристом, 16 марта 1787 г. был произведен в канцеляристы, а 23 ноября того же года – в губернские регистраторы. Первый классный чин коллежского регистратора он получил 1 декабря 1791 г., т. е. после десяти лет канцелярской службы.
Писал об этом и выходец из крестьян Л. А. Травин, отец которого «находился крепостным графа Павла Ивановича Ягужинского и его жены»: «…при наступлении 1778 года открылось Псковское наместничество <…>. Тогда свободно было вступать имеющим вечные отпускные в приказные чины»[395]. На это же указывали и мемуаристы-дворяне, например Г. С. Винский, который замечал: «Судебныя места умножены с умножением в них чиновников, так что иная губерния, управляемая прежде 50‑ю чиновниками, разделившись по сему учреждению на четыре наместничества, в каждом имела до 80 судей. Умножение судейских мест, конечно, открыло многим бедным семействам средства к существованию…»[396]. Развитие этой тенденции в начале XIX в., после министерской реформы, уже в рамках системы центральных государственных учреждений, описал другой мемуарист – Ф. П. Лубяновский (кстати, с 1819 г. – пензенский гражданский губернатор): «Нынче сто рук нужны там, где тогда одиннадцатая была лишнею. Едва ли однако же это можно безусловно приписать лишь разделению работы, впрочем до роскоши дробному. Нужда здесь, кажется, сама о себе промышляет: тысячи молодых людей всякого звания, редкий из них не нищий, приготовляют себя по отеческому преданию к статской службе дома, в судах, в частных, публичных заведениях, и, как на море волна за волной, так они толпа за толпой спешат выйти на этот берег. Изъяв немногих, которым способности, более или менее обработанные наукою, и еще немногих, которым счастливые случаи пролагают дорогу, большая часть, и то не все правильно, изучают одно ремесло, не мудреное, но в их глазах выше всякой промышленности, ремесло владеть пером как челноком за ткацким станом, этим ремеслом начинают и оканчивают служебное поприще, не приготовив себя ни к чему иному, не имев к тому и способов»[397].
В ходе губернской реформы не только создавалась новая система местных государственных учреждений, но и формировался новый тип чиновника – выходца из разночинцев или податных сословий по социальному происхождению и маргинала по своей социальной сущности. Такой маргинальный тип чиновника – тип исключительно российский. Он мог возникнуть лишь в специфических российских условиях целенаправленного формирования и длительной консервации сословного деления общества.
Для провинциального чиновника конца XVIII в. характерно сочетание извечного чиновничьего превосходства и определенной социальной ущербности, с психологической точки зрения не столь уж редкое и вполне понятное. Свидетельством осознания мелкими чиновниками своей социальной значимости выступают их мемуары, причем не только, а может быть, и не столько содержание, сколько сам факт писания, однозначно говорящий о самоосознании личности. Значительный интерес представляют мемуары П. С. Батурина, Г. С. Винского, Г. И. Добринина, Т. П. Калашникова, Ф. П. Лубяновского, И. И. Мешкова, Ф. П. Печерина, М. С. Ребелинского, Я. И. де Санглена, Л. А. Травина, И. А. Тукалевского, B. C. Хвостова[398].
Чувство чиновничьего превосходства во многом основывалось на осознании феномена могущества канцелярии. Глубокие размышления или отдельные наблюдения на эту тему можно найти у многих мемуаристов. Например, П. С. Батурин писал: «При первом моем входе в судилище я почувствовал некое священное движение в душе моей, происходящее от воображения, что от должности судящих зависит благосостояние и жизнь человека»[399].
Но далее Батурин, подробно описывая порядки в учреждении, показал, что реальная власть была у секретаря канцелярии и основывалась она, по мнению мемуариста, на исключительном преимуществе знания законов, с которыми чиновники присутствия обычно не имели охоты знакомиться; а те же, кто хотели это сделать, включая и самого Батурина, наталкивались на сопротивление канцелярии: «Секретари, хотя имели некоторыя собрания под названием“ Свода законов”, но они с ревностию хранили их от желающих познать оныя, а паче от присутствующих, подобно древним Гиерофантам, хранившим тайны свои, дабы не потерять уважения от несмышленных; так и секретари судебных мест, дабы они могли руководствовать в делах судящими и быть указателями законов, по мере прибыли, им от такого присвоения приносящей, укрывали законы от присутствующих».
Описывая те препятствия, с которыми ему пришлось столкнуться при стремлении изучить законодательство, П. С. Батурин отмечает и такое: «В каком источнике оное познание черпать надлежало, мне было не известно, ибо законов печатных не много тогда было и те, кроме некоторых указанных книг, печатны были порознь и не во всяком присутственном месте находились»[400].
Это свидетельствует о малой эффективности усилий правительства, направленных на публикацию законодательных актов, предусмотренную, в частности, еще объявленным из Сената указом от 16 марта 1714 г. «О обнародовании всех именных указов и Сенатских приговоров по Государственным генеральным делам». Но поскольку, согласно именному указу от 22 января 1724 г. «О важности государственных уставов и о не отговорке судьям неведением законов по производимым делам под опасением штрафа», незнание закона чиновником рассматривалось как преступление, члены присутствия всячески старались продемонстрировать свою компетентность. Например: «Председатель притворялся, будто он читаемое дело разумеет, а когда доходило до выписок под экстрактами из законов, тогда он читать их не приказывал, желая через то показать, что он законы и без читания знает…»[401]
Естественно, что при таком отношении членов присутствия служащие канцелярии ощущали свою значимость, несмотря на невысокие чины.
Основания для особого самоощущения чиновников в сравнении с другими представителями покинутой ими социальной группы (мещанами, купцами, детьми священников) давала перспектива повышения социального статуса с получением очередного чина – вплоть до потомственного дворянства с чином коллежского асессора (VIII класс), открываемая перед чиновником петровской Табелью о рангах. Чин выступает для государственного служащего как ценность, равноположенная, а иногда и более значимая, чем жалованье: «В России человек без чина, – утверждает Г. И. Добринин, – человек без звания»[402]. Однако здесь выходцев из непривилегированных сословий ждало разочарование. При чинопроизводстве явное предпочтение отдавалось дворянам, что прекрасно осознавали все государственные служащие. В частности, Ф. П. Печерин, описывая получение им чина коллежского асессора в 1806 г., отмечал: «Причиною моего долговременного бытия в 9 классе непредставление, отчасти по безпечности, грамоты на дворянство или достаточного свидетельства о службе предков»[403].
И это заставляло приподнявшегося над своим сословием купца или сына священника постоянно ощущать свою ущербность. Особенности самосознания провинциальных чиновников – выходцев из непривилегированных сословий нашли отражение в их мемуарах, где они уделяли значительное внимание вопросам чинопроизводства и вознаграждения за службу, фактически свидетельствуя о действенности законодательных усилий правительства, направленных на сохранение дворянского характера государственного аппарата. Так, И. И. Мешков пишет о конце 80‑х годов: «Классных же чинов гражданским чиновникам тогда не давали, по случаю приостановления производства года на четыре, по протесту обер-прокурора Правительствующего сената Колокольцева, так как оно шло безпорядочно и неуравнительно: ибо я помню, что иные по два чина в год получали, а другие и в несколько лет ни одного. Поэтому-то впоследствии и вышел известный указ 1790 г. о терминах на все чины до надворного советника включительно».
