Васселей встал и спросил:
— А ты кто?
— Я прапорщик освободительной армии. Вы что, собираетесь сдаться красным в плен? Идите сюда! Что-о? Васселей?!
«Мийтрей — прапорщик белой армии?!» Васселея охватило бешенство. В какую-то долю секунды перед ним пронеслось все, что было. Не помня себя от гнева, он выхватил нож и, проваливаясь в глубоком снегу, бросился к Мийтрею.
Мийтрей ждал его с револьвером в руке.
В глухом лесу треснул выстрел, другой, третий. Как всегда, Мийтрей выстрелил трижды. Бил не торопясь, наверняка.
Васселей остановился. На мгновение замер, словно раздумывая, упасть ему или нет, потом медленно-медленно стал опускаться, словно выбирая место, куда удобней лечь.
Примешь ли меня, земля карельская?
Облачком взметнулся сухой снег, неслышно осыпаясь на тело Васселея.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
НА КОРДОНЕ
Время приближалось к полуночи, когда Рийко въехал в Кесяярви. Деревня уже спала, только в избушке Липкина, у которого Рийко собирался переночевать, горел свет.
Липкин немного удивился, увидев Рийко в новенькой, облегающей его тонкую талию командирской шинели. Шла демобилизация, многие уже разъехались по домам. А Рийко, оказывается, получил повышение: его назначили начальником заставы на границе, и он направляется на место службы. Правда, его обещали демобилизовать сразу, как найдут ему подходящую замену.
Поспать Рийко так и не пришлось. У них с Лишенным было о чем поговорить, было о чем вспомнить. Они перебрали всех знакомых, кто остался в живых, кто погиб и где похоронен. Так проговорили до самого утра.
Как только развиднелось, Рийко направился дальше. Липкин дал ему хорошую лошадь и послал кучером своего соседа, Матвея Микунена. Уступил он Рийко и свой дорожный тулуп: хоть шинель и новая, а ехать все же в ней холодно. Правда, январь в этом году, выдался не такой морозный, как в прошлом, двадцать втором. Но зима есть зима.
Устроившись на санях и укутавшись в тулуп, Рийко задремал. Матвей Микунен что-то рассказывал. Рийко невпопад кивал головой, вскоре захрапел.
Выглянуло солнце, начало подниматься, но потом словно раздумало и снова спряталось за лесом.
Рийко и Матвей остановились в маленькой деревушке, чтобы покормить лошадь и самим согреться и перекусить.
Едва увидев Рийко, хозяйка дома, толстая кругленькая бабка, всплеснула руками и запричитала:
— А-вой-вой! Опять? Да когда ты, господи, дашь нам покой? Неужто ты, боже наш, конец света устроишь или по одному нас, грешных, убивать собираешься? Неужто мы еще мало беды да горя видели? Неужто слез людских да крови человеческой мало пролито? Господи…
Рийко растерялся. Он не понимал, что плохого он сделал хозяйке.
— Я пойду в другой дом… — пробормотал он.
— Да иди ты хоть в другой, в третий, — продолжала хозяйка. — А беду одну ты несешь всюду. Летом небось помнишь, чего сулил? Мир, говорил, теперь будет. Так вот они, твои посулы да твой мир. Опять на войну собрался, опять пришел мужиков забирать. А брать-то уже некого. Кого возьмешь, а? Уж и сон мне снился, будто…
Наконец Рийко понял. Летом он приезжал сюда, выступал с докладом: после разгрома белобандитов повсюду, даже в самых отдаленных деревнях, развернулась широкая агитационная работа. Докладчиков, владеющих карельским языком, не хватало, поэтому привлекали и военных. Именно в этой деревушке он заверил своих слушателей, что скоро тоже снимет военную форму, демобилизуется. А приехал теперь в командирской форме, с огромным маузером на боку, весь в ремнях да портупеях.
— Хозяюшка, милая… Я же не на войну иду и никого на войну не собираюсь гнать. Я на границу еду, чтобы охранять ее.
Хозяйка оглядела еще раз шинель Рийко, его ремни, маузер в деревянной кобуре.
— Врешь ведь? Перекрестись, что войны не будет. Ну!
— Хоть в бога я не верую, а в том, что войны не будет, могу побожиться.
Чтобы удостовериться в его словах, бабка сходила на улицу и спросила на всякий случай у Матвея, кормившего лошадь, не врет ли Рийко.
— Спустить бы с тебя портки да ремешком постегать, чтобы не пугал тут честной народ. Ишь вырядился! — ворчала хозяйка, вернувшись в избу. — Лезь на печь, согрейся. Сейчас самовар поставлю.
В Совтуниеми приехали за полночь. Здесь Рийко должен был встретиться с Евсеем Павловым и Нифантьевым, которых по его просьбе направили служить на его заставу. Евсею, правда, хотелось домой, но что поделаешь, все по дому истосковались. Лишь в одной избе горел чуть заметный огонек. Возле крыльца стояли с поднятыми вверх оглоблями сани, на которых при свете луны можно было разглядеть прикрытый мешковиной пулемет. По очертаниям Рийко узнал «максим». В санях были также ящики с патронами, мешки с мукой. «Раззявы!» — нахмурился Рийко, подойдя к саням.
— Руки вверх!
Позади стоял Нифантьев. Он был без шинели и без винтовки.
— Пока ты бежал из избы, я успел бы открыть огонь из твоего пулемета, — ворчал Рийко.
— Попробуй. Давай открывай огонь, — Нифантьев сбросил мешковину с пулемета. Рийко приподнял крышку и обнаружил, что в пулемете нет замка. — Он у нас в избе. Мы у окна караулим. По очереди, — успокоил Нифантьев.
— Из окна! — усмехнулся Рийко. — А ты знаешь, что это за деревня? Здесь начался мятеж.
— Знаю. Больше не начнется.
— А где Евсей?
— Спит.
— Ну ладно. Беги в избу. А то простудишься.
Изба была тесная, без горницы. Нифантьев про себя удивлялся, почему Рийко выбрал именно этот дом для их встречи. Неужели в Совтуниеми не нашлось более просторной избы, чем эта развалюха Приваловых, Рийко попрощался с Матвеем, который решил заночевать у своих дальних родственников.
— Спасибо, — Рийко крепко пожал руку. — Передай Липкину привет. И вот возьми его тулуп.
— Ну что ж, как говорится, да будет с вами бог, — пожелал Матвей.
В избе Рийко ждали. Самовар стоял уже на столе, а возле него сидела молодая девушка, дочь хозяев дома.
— Здравствуй, Вера.
— Здравствуй, Рийко.
Фитиль лампы был подвернут так, чтобы свет не мешал спавшим на кровати родителям Веры. Это было кстати и потому, что теперь Рийко не видел, как сильно девушка покраснела.
— Приехал, Рийко?
— Приехал, Вера.
Они молчали, словно не зная, о чем говорить. Нифантьев догадался, что скрывается за этим молчанием, и осторожно спросил:
— Мне дежурить или как?
— Ложись спать. Я подежурю, — ответил Рийко. — Вместе с Верой. Так ведь, Вера?
— Загалдели тут. Спать не дают, — заворчал Евсей, устроившийся на лежанке.
— Спи, спи, — успокоил его Рийко, усмехнувшись. Он понимал Евсея: наверно, тоже не прочь был бы подежурить с Верой, может быть и пытался, да ничего не вышло, очень уж голос у Евсея обиженный. Рийко забыл, что прошлую ночь он совсем не спал и как его всю дорогу клонило ко сну.
Нифантьев залез на печку. Рийко и Вера остались у окна сторожить сани. Они сидели у окна, перешептывались и, наверно, не столько смотрели на сани, сколько друг на друга. Караулить пулемет они предоставили одинокому месяцу, под которым плыли легкие, словно съежившиеся от стужи облака.
Пограничная застава находилась на возвышенности за рекой. Со стороны застава была почти незаметна, и, лишь подойдя к ней вплотную, посторонний человек мое увидеть среди леса утопавшую в снегу низкую избушку. От избушки уходили три лыжни — одна вдоль границы на север, другая на юг, третья вела к наблюдательному пункту, сооруженному на высокой сосне.
На другом берегу, почти у самой границы, стояла деревенька в несколько изб. Занесенная снегом, словно пребывающая в зимней спячке, она казалась вымершей. По утрам над тремя избами курились дымки, в их окошках светились слабые огоньки, от их дворов шли следы к прорубям. Остальные две избы смотрели черными проемами выбитых окон, и возле них не было видно ничьих следов.
Короткие промежутки светлого времени между утренней и вечерней темнотой были заполнены той же метелью и снегом, что и долгие ночи. Железная печка в избушке была раскалена докрасна, но поодаль от нее без шинели было холодно. На столе тускло горела керосиновая лампа.
Рийко был встревожен. В восемь вечера вернулся с обхода южный дозор. Ничего подозрительного они не обнаружили. Ребята так устали, что, поужинав, сразу завалились спать. Северный дозор обычно возвращался на час позже. Но в девять он не пришел. Не пришел и в десять. Рийко уже несколько раз выходил во двор послушать, звонил через каждые полчаса на вышку. Наблюдатель отвечал, что пока ничего не видно и не слышно. Видеть, конечно, в такую тьму невозможно, а услышать можно лишь то, что происходит поблизости. А все, что происходит в глубине леса, пусть даже речь идет о чьей-то жизни или смерти, остается тайной, сокрытой дремучей тайгой.
