— Кто же это его?
— Такие сволочи имен и адресов не оставляют. Может быть, Гавкин. Микиттов Мийтрей — так его люди звали. Говорят, он опять где-то тут бродит.
Открылась дверь, и в избу вошла Марфа, жена Матвея Микунена. Откуда бы Оссиппа ни приехал, эта бойкая старушка сразу тут как тут, первая все новости выведает и немедленно разнесет по всей деревне. Оссиппа посмеивался над болтливой бабкой, но нередко пользовался ее слабостью. Зимой долго не было керосина, народ заволновался. Обещали изо дня в день, что вот-вот привезут, а все не везли. Тогда Липкин и сообщил под большим секретом бабке Марфе, что керосин будет недели через две. И предупредил, чтобы та никому об этом ни слова. Деревня сразу притихла, но в каждом доме вычищенные лампы стояли наготове. А потом и недели не прошло, как керосин действительно привезли. Люди были довольны, и бабка Марфа сияла. Как-то нужно было срочно созвать собрание — и чтобы людей было побольше. Тогда Липкин как бы мимоходом сказал Марфе, что вечером будет важное собрание, пригласят туда лишь самых уважаемых людей, но Марфа, конечно, может прийти с мужем, по знакомству, так сказать. Ёвкениэ, подмигнув, добавила, что пусть этот разговор останется между ними. Когда открыли собрание, людей было столько, что яблоку некуда было бы упасть: вся деревня собралась…
Увидев Марфу, Оссиппа поднялся, принял беззаботный вид и пригласил старушку к столу.
— Сколько собраний успел сегодня провести? — полюбопытствовала она, опорожнив первое блюдце с чаем.
— В трех деревнях.
— А как народ?
— Что народ?
— Насчет войны и новых налогов?
— Какой войны? Каких налогов?
— Да не хитри ты, я все знаю, чую — насчет войны и налогов собрания проводишь…
— Кто о чем, а моя Марфа о своем, — пробасил появившийся Матвей Микунен. — О войне да о налогах.
— Нет, соседушки, — заверял Липкин. — О мирных делах мы собрания проводим. Скот выделяем, семена, продукты, мануфактуру, все то, что надо народу. Не до войны нам. Хватает нам и мирных дел.
Дел действительно у Липкина было невпроворот. Жизнь начинала налаживаться, и на собраниях люди слышали от него лишь добрые вести. Осенью недалеко от села начнутся лесозаготовки. Скоро привезут муку и ткани. Крестьянам предоставляются кредиты и безвозмездная помощь для постройки домов, для обзаведения скотом и лошадьми. Надо найти среди молодежи более или менее грамотных парней и девушек и послать их на учебу в техникумы, которые открываются в Петрозаводске. Карелии нужны свой кадры. Нужны учителя, потому что будут открыты новые школы. Нужны врачи — в новые больницы. Инженеры — на заводы и фабрики. Например, на бумажные, фабрики. Сам Липкин никогда не видел, как делают бумагу, но читал кое-что об этом и даже рассказывал на собрании. Сперва сказал, что машина, которая делает бумагу, длиной с избу; потом засомневался, не перехватил ли, и поправился, что если не с избу, то с лодку эта машина обязательно будет. Он сам заметил, что люди ему не поверили, а Матвей Микунен уже не раз расспрашивал его насчет машины, которая делает бумагу из дерева. Усевшись за стол, он спросил и на этот раз:
— А верно ли ты говорил насчет бумаги из дерева? Я вот все думаю и думаю. Я так считаю — не получится, нет таких острых и тонких ножей, чтобы бумагу строгать. Пробовал я. Лучину можно выщепать такую, что пропускает свет, но лучина, она и есть лучина, писать на ней нельзя. А вон газета у тебя лежит. Видишь, какая широкая. Где ты найдешь такое толстое бревно?
В ответ Липкин засмеялся, а потом вынужден был признаться:
— Нет, брат, тут не в ножах дело. Как она делается, бумага-то, сам, брат, не знаю. Толком не обучен этому. Узнаем. Если не сами, так у наших детей узнаем.
Марфу мало интересовали машины, которые делают бумагу из бревен. Она бубнила свое:
— Говоришь — насчет мира собрания проводишь. А почему военные к тебе стали заезжать? И сегодня какой-то был?..
— Какой военный? — Липкин взглянул на жену.
— Да, — Ёвкениэ спохватилась. — Письмо тебе. Вот оно.
— Из Совнаркома, — сказал Липкин, взглянув на конверт, и начал вскрывать письмо. — Мда, дела! Какое сегодня число? Послезавтра надо ехать.
— Куда опять? — Ёвкениэ ахнула.
— В Москву Гюллинг вызывает. Он сейчас там.
— Надолго?
— Предлагают сдать дела, провести перевыборы.
— Ты что, сам отпросился от нас? — Матвей смотрел на него с подозрением.
— Куда я от вас отпрошусь? Сколько лет вместе! Привык. Верь мне, сам не знаю, куда, зачем вызывают. Ума не приложу.
— Как же так? Как это могут вызывать?
— Знаешь, Матвей… — Липкин заговорил, потом задумался, как бы это попроще объяснить. — Когда урядник избил до синяков моего отца… Словом, потом, когда я попросил принять меня в большевики, я этим самым просил, чтобы посылали меня всегда туда, куда нужно, точнее — туда, где труднее. Ты понимаешь?
— Мы не позволим, — заявил Матвей, — чтобы тебя забрали от нас. Теперь власть народная, народ не отпустит тебя никуда. А большевики — ты же сам говорил — всегда за народ.
— Власть народная, — согласился Липкин. — Но ведь правительство-то тоже народное. Выходит, его тоже надо слушаться.
— А я знаю, куда Оссиппу зовут, — уверенно проговорила Марфа. — На войну.
— На какую войну? — улыбнулся Липкин. — Меня в Москву вызывают. Вроде там никто не воюет. И не собирается воевать.
— Большая война будет, — твердила Марфа. — Я знаю. Сон видела. Большая черная птица сидела на крыше. Крылья были длиной в несколько саженей. А большая птица — большая война.
Ёвкениэ не удержалась и рассмеялась, прикрыв передником свои красивые зубы, когда Липкин со всей серьезностью согласился:
— Тогда другое дело, если птица такая большая. А почему меня одного берут на большую войну? Птица не сказала?
— Всех возьмут. Всех мужиков до единого.
— А потом и бабы пойдут воевать, так? — спросил Липкин.
— Упаси бог до такого дня дожить, — Матвей даже перекрестился. — Если бабы всей земли подерутся, считай, конец свету пришел.
Когда соседи ушли, Ёвкениэ притихла. Она прижалась к мужу и заговорила, всхлипывая:
— Опять уезжаешь, опять оставляешь меня.
Поезд подходил к Москве. Он долго полз мимо длинных товарных и пассажирских составов, стоявших на запасных путях. Липкин взял свой фанерный чемодан и приготовился к выходу. Увидев себя в зеркале в новом черном костюме и при галстуке, Оссиппа не мог не улыбнуться. Особенно смешным ему показался галстук. Впервые в жизни он нацепил на шею этот буржуйский пережиток.
Наконец поезд остановился. Выйдя из вагона, Липкин увидел, что вокзал украшен красными флагами, лозунгами. Прямо перед вагоном рабочие прикрепляли к стене здания огромный транспарант. Москва готовилась к Первомаю.
— Товарищ Липкин, с приездом!
Встретивший Оссиппу молодой человек взял у него фанерный чемодан и повел к коляске, ожидавшей во дворе вокзала.
Мягко покачиваясь на дутых шинах, коляска покатилась по булыжной мостовой. Липкина одолевал смех. Ишь каким важным господином он стал! Едет как барин!
— Куда мы едем?
— В гостиницу.
Гюллинг жил в гостинице, неподалеку от Кремля. Хотя Липкин был не в военной форме, о своем прибытии он отрапортовал Гюллингу по-военному.
— Наконец-то! — сказал Гюллинг, вставая из-за письменного стола, заваленного бумагами.
— Я нигде не задерживался, — начал оправдываться Липкин, здороваясь с Гюллингом за руку.
— Я не о том, — прервал его объяснения Гюллинг. — Просто мы вас очень ждали… Сейчас вы должны отдохнуть с дороги. Ваш номер рядом с моим. Потом прошу ко мне на завтрак.
Номер, приготовленный для Оссиппы, оказался просторной комнатой с высоким потолком с лепными украшениями. Обставлен он был так же, как и номер Гюллинга. Красивый письменный стол, круглый обеденный стол, широкая кровать, мягкие кресла. Все в номере казалось таким изысканным, что Липкин не мог найти места для своего фанерного чемодана. Наконец он пристроил его в углу в ванной. Потом Оссиппа не знал, где ему сесть. Очень уж непривычными показались ему мягкие кресла. «Для кого они, если не для нас?» — усмехнулся он и осторожно опустился в кресло. Ничего, сидеть в нем было удобно.
Завтрак был накрыт на круглом столе в номере Гюллинга. Овсяная каша, хлеб с маслом, кофе… Завтрак главы правительства Карелии!
— Я с детства люблю овсяную кашу, — заметил Гюллинг.
Гюллинг расспрашивал об обстановке на границе, о настроениях людей в пограничных деревнях и их жизни.
Сперва Оссиппа отвечал односложно, потом, видя, что Гюллинг хочет знать обо всем подробно, решил рассказать все как есть.
— Из Кеми до Ухты двести верст. Лошадей мало, людей тоже. Завезти удается лишь часть продовольствия. К тому же и бюрократы всякие мешают, и воровство случается, спекуляция… Так что положение неважное… А мы даже с контрабандистами не можем покончить, — запальчиво говорил Липкин, словно за столом был кто-то третий, виновный во всем. — У богатых все есть. И сахар, и мука. И кофе. Гляди, мол, народ. Из Финляндии все это. Вот такие дела, Эдвард Александрович.
