— Ну и смешной ты!
— Почему смешной?
— Потому что смешной… Солдатик ты мой!
Конечно, Миша сам видел, что новенькая шинель сидит на нем мешком, вся топорщится, в плечах свисает, складки под ремнем неровные. Теперь бы Надя не смеялась над ним: шинель сидит как положено.
На вокзале Миша сперва не видел никого и ничего — только Надю. Потом вспомнил о матери. Мама тоже была на вокзале. Только ей не было смешно при виде сына, одетого в красноармейскую шинель, и она не думала о том, как шинель сидит на нем. Мать стояла в стороне и, обиженно поджав губу, смотрела на Мишу и Надю, державшихся за руки. Она, наверно, сердилась на Надю. Такие они, эти мамы. Когда детям весело, они сердятся или грустят. Миша подошел к матери: «Мама, не грусти, я ведь не на войну уезжаю». Тогда ни мать, ни он сам не предполагали, что скоро ему придется воевать. Думали, что просто будет служить действительную… «А я и не грущу», — улыбнулась мать. Когда раздалась команда «По вагонам!», мать сказала глухим голосом: «Ну вот, Михаил, ты и стал взрослым. Помни об этом». А поцеловала на прощанье, как маленького. Такие они, эти мамы, — говорят одно, а делают другое. Если бы мама увидела сейчас, как ее сын идет в бой!
Отец, прощаясь с Мишей в последний раз, знал, что его сыну предстоит воевать. Он приехал в Кемь из Сороки и пришел попрощаться. Долго кусал усы, потом сказал, не глядя в глаза:
— Вот и пришел твой черед… Так что будь мужчиной. Так-то вот.
Он прижал голову сына к холодной кожанке, поправил ремень на нем, оглядел и еще раз повторил:
— Так-то вот. Ну, всего!
Крепко пожав руку, отец круто повернулся и вышел. Мише показалось, что отец вдруг стал ниже ростом и шел он несвойственным ему неуверенным шагом.
Миша решил, что вечером после боя он напишет три письма. Маме, отцу, Наде. Каждому по короткому письму. Напишет, что был в бою. Описывать ничего не станет. А то подумают — хвастается. Просто: «Был в бою». Потом привет и до скорой встречи. Было бы здорово сняться и послать им фото. И сняться надо так, чтобы на карточке были чуть-чуть заметны пробивающиеся усы. Впрочем, лучше сделать снимок в полный рост, чтобы видны были и гранаты и патронташи на поясе.
Темнота сменилась утренними сумерками. Взвод остановился. Приказали встать на лыжи. Потом свернули с дороги в лес и пошли прямо по целине. Миша с радостью отметил, что он идет на лыжах не хуже других. Правда, впереди шли, прокладывая лыжню, более опытные бойцы. Вошли в заснеженный тихий лес. Где-то в этой чаще грянет бой? Где же скрывается противник?
Вышли на небольшую высоту. Хотя впереди были те же сосны и тот же снег, командир приказал окопаться. Рядом с Мишей, в нескольких шагах от него, залег Рийко.
С юга поднималось, окруженное ярким пламенем зари, холодное солнце. Казалось, верхушки сосен вдруг запылали огнем. Багровый разлив над лесом постепенно переходил в синеву, причем между синим и красным не было никакой отчетливой границы. Если бы Надя видела это, она, наверное, сказала бы: «Ужасно красиво!» У Нади все ужасно: ужасно больно, ужасно весело, ужасно скучно, ужасно противно… А тут она сказала бы: «Ужасно страшно…» Мише было действительно немножко страшно. Больше всего он боялся, что товарищи заметят его страх. Страх нельзя показывать, нельзя даже самому признаваться, что боишься. Неужели другие ребята нисколько не боятся? Отец как-то сказал, что всякий нормальный человек боится смерти. Все дело лишь в том, сумеешь ли ты совладать с чувством страха или поддашься ему. Солдат должен прежде всего думать о своем долге.
Впереди послышались голоса. Миша видел, как с деревьев срываются снежные комья. В рукавице был отросток для указательного пальца, чтобы можно было держать его на спусковом крючке, но Миша снял рукавицу… Прошло несколько секунд напряженного ожидания. Слышалось даже биение собственного сердца. Рука начала застывать на морозе. Наконец раздался выстрел. Миша тоже нажал на крючок. Со всех сторон загрохотали выстрелы. Миша сперва стрелял, целясь под деревья, с которых падал снег, потом он увидел и людей, перебежками приближающихся к высоте. Миша стрелял и стрелял. Что-то мягко шлепнулось в снег, раздался сильный взрыв. «Бросают гранаты», — подумал он. Из снега, взметая белые фонтаны, взлетело с грохотом пламя. Вот граната взорвалась где-то совсем близко.
Потом огонь взметнулся совсем рядом. Пламя было такое же яркое, как заря. Но длилось оно всего одно мгновение и тут же погасло. И сразу не стало ни зари, ни снега, ни леса. Острая боль, от которой у Миши скривились губы, тоже кончилась сразу. Миша уже не слышал, как Рийко подполз к нему и стал дергать за рукав. Не услышал он и криков «ура», когда бойцы поднялись в контратаку…
На этот раз Коккосалми взяли. После боя в натопленных избах кипели самовары и возле них бойцы писали, домой радостные письма: Коккосалми взяли, скоро войне конец!
Миша собирался написать три письма. Вместо него его отцу писал Рийко. Рядом с ним сидел. Михаил Петрович, пытался помочь, но не так легко было найти слова…
На реке Софьянге был новый бой. Позиции у белых здесь были еще выгоднее, чем в Коккосалми. Линия фронта проходила по бурному порогу и ниже его, по еще не замерзшей полностью реке.
Правда, после взятия Коккосалми красные наступали не только через Софьянгу. Часть их направилась через озеро Туоппаярви, чтобы ударить по белым с тыла. Предугадав этот маневр красных, Янне Лиэху отправил одну роту к Туоппаярви. Оттуда уже давно послали связного с донесением об обстановке, но почему-то связной не прибыл. Не дождавшись связного, Лиэху послал к Туоппаярви трех разведчиков. Разведчики должны были вернуться через два часа. Но они не вернулись. Тогда Лиэху передал командование своему заместителю и, встав на лыжи, решил сам выяснить, что же там на озере произошло. На берегу озера он обнаружил брошенные позиции. Следы лыж вели на запад.
«Этого Васселея надо было все-таки расстрелять!» — выругавшись, Лиэху повернул обратно к Софьянге.
Но Васселей тут был ни при чем. Он даже не был командиром роты, хотя Лиэху и велел взять на себя командование ротой. Он предпочел остаться рядовым. Рота уже успела окопаться на берегу озера, когда наблюдатель заметил отряд красных, шедший на лыжах через озеро. Новый командир роты запретил открывать огонь, прежде чем красные не подойдут на близкое расстояние. Но красные и не думали подходить к их позициям, они спокойненько проследовали мимо, углубляясь все дальше в тыл белых войск.
Васселей устало и безразлично смотрел, как люди в белых маскхалатах скользили мимо них на лыжах.
— Доложите командиру батальона, что рота сменила позиции, — велел командир роты связному. — Пошли, ребята.
— Чего ему докладывать? Знает он и так… — ответил связной.
Рота уходила все дальше в лес. Командир вел ее не к берегу озера, где судя по обстановке она должна была занять новые позиции, чтобы преградить путь красным, а все дальше на запад.
— Куда он вас ведет? — спросил Кириля, шедший вслед за Васселеем.
— Куда надо, туда и ведет.
Они вышли к деревушке Тийро.
Расположенная почти на самой границе деревушка Тийро была такой маленькой, что ее даже не было на карте. Да и мало кто слышал о ней. Но теперь, в феврале 1922 года, ей суждено было стать известной, ибо на подступах к ней завязалось последнее сражение этой войны.
Территориально Тийро входила в район действия Северокарельского полка, но собравшиеся в ней мятежники были в основном солдатами «Полка лесных партизан», четвертого финского батальона и отдельного Ребольского батальона.
Банька, в которой расположились Васселей и Кириля, была, видимо, самой захудалой в деревне. Но они были рады и ей: почти вся их рота ночевала возле костров под открытым небом.
— Народ-то здесь собрался пестрый. Интересно, какой полк тут в Тийро составляет главную силу? — спросил Кириля у Васселея, топившего баньку.
— Такие вещи положено знать, — ответил Васселей. — Какова деревня, таково и войско. Теперь мы славная освободительная армия геройской деревни Тийро.
— Брось ты свои шутки. Кому же мы теперь будем подчиняться?
— Кому? Если живым отсюда выберешься, бабе своей будешь подчинен. Она у тебя не в Финляндии? Ну, еще того станешь слушаться, у кого будешь работу да хлеб просить.
— Пойду узнаю, — решил Кириля. — С тобой серьезно не потолкуешь.
Густой едкий дым стелился над самым полом, и Васселею пришлось лечь на пол бани. Он лежал и смотрел на пляску огня в черной каменке, и на душе вдруг стало спокойнее, вспомнилось что-то далекое, дорогое до слез. Давно это было. Тогда он был еще мальчишкой и знал он лишь отца да мать, старшего брата Олексея и только что родившегося Рийко. Его послали в баню добавить дров в каменку. Сначала он положил сухих сосновых поленьев, оставив напоследок березовые дрова. Потом лежал вот так же на полу и глядел на огонь. А потом его позвала в избу мать.
