Эти воспоминания проплыли в голове Быканырова, и он поделился ими с майором.
– А почему ты подумал о "Красноголовом"? – поинтересовался майор.
– А это что? – и старик опять ткнул пальцем в пучок рыжих волос. Вот такие и у него были.
– Ты фамилию его помнишь?
– Помню. Шараборин.
– Верно. Вспомнил и я. Верно и то, что он бежал из лагеря и числится в розыске. Так ты думаешь, что тут был Шараборин?
Старик повел плечами.
– Почему нельзя думать? Шараборин всегда оказывался там, где кровь. Плохой он человек. Совсем плохой.
Шелестов подумал о чем-то своем, а затем спросил:
– Кстати, я забыл, почему у него рыжие волосы. Он ведь якут?
Быканыров кивнул головой.
– Якут, а рыжий, потому и прозвали его "Красноголовым". У него мать была якутка, а отец русский, царский урядник. И волосы у отца были, как огонь. Убили отца партизаны. Его отец банду по тайге водил.
– Помню… Теперь все помню.
Когда Шелестов и Быканыров вернулись на квартиру, было около девяти часов вечера. Летчик Ноговицын и механик Пересветов спали на одной кровати. Радистка Эверстова, сидя за столом, делала какие-то записи в своей тетради.
Быканыров прилег на свою койку отдохнуть, а Шелестов в раздумье заходил по комнате. У него еще не было никаких конкретных доказательств тому, что Белолюбский имеет отношение к убийству инженера Кочнева, но путаная биография коменданта, его таинственное исчезновение, наконец, пребывание в его доме неизвестного, обнаружение остатков взрывчатки – все это сосредоточивало подозрения именно на нем.
О том, что с Белолюбским в тайгу ушел "Краслоголовый", Шелестов так же мог лишь предполагать, как и то, что "Красноголовый" появлялся на руднике не случайно. И теперь Шелестов думал, главным образом, о том, как поскорее нагнать Белолюбского и его спутника и схватить их. Тогда, возможно, многое неясное станет ясным. Ему не без основания казалось, что Белолюбский может дать нить, идя по которой, размотается весь этот запутанный клубок.
Шелестов подошел к спящему старшему лейтенанту и, тронув его за плечо рукой, позвал:
– Товарищ Ноговицын…
Летчик моментально вскочил, а за ним и механик. Оба они спросонья как-то смешно и оторопело выглядели. Оба, как по команде, зевнули и протерли заспанные глаза.
– Товарищ Ноговицын! Сможете ли вы сейчас вылететь в Якутск?
Ноговицын встал, вытянул по швам руки и бодро ответил:
– Для этого нужно только ваше приказание.
– Так вылетайте, не теряя времени. Вас опередит радиограмма, и на аэродром, возможно, подъедет полковник Грохотов. Короче говоря, к вашему прилету будет уже кое-что приготовлено и подвезено. Грузите все и айда обратно. Я бы хотел вас видеть здесь рано утром. Обернетесь?
Ноговицын нахмурил лоб и спокойно ответил:
– Обернусь, если не задержит Якутск или погода.
– За Якутск я ручаюсь, не задержит, а погода вас не испугает – это мне давно известно.
– Тогда рано утром я буду здесь. Разрешите отправиться?
– Да. Желаю успеха. Ни пуха, ни пера.
Ноговицын рассмеялся и начал натягивать торбаза.
– Чему вы смеетесь?
– Да вот этому русскому напутствию: "Ни пуха, ни пера". У меня отец-старик плохо говорит по-русски. Он где-то услышал вот эту поговорку, скорее всего от русских охотников, – это же охотники так говорят, – ну и запомнил ее. Запомнил, но плохо. И вот как-то провожал меня в далекий рейс, – я летел в бухту Тикси, – и, прощаясь со мной, сказал этак серьезно: "В пух тебе и прах". Вот уже было хохоту.
Шелестов, Быканыров и Эверстова тоже рассмеялись.
– Ну как, готов? – обратился Ноговицын к своему механику.
– Готов, можно и в небо, товарищ старший лейтенант, – ответил тот, затягивая "молнию" на комбинезоне.
Летчик и механик пожали всем руки, и, когда дверь за ними закрылась, Быканыров опять прилег на свою койку и сказал:
– Хорошие ребята. Веселые, молодые, а молодость, однако, не признает никаких трудностей, все одолеет. К утру они будут здесь на своей птице.
Шелестов подсел к Быканырову и, положив руку на его плечо, проговорил:
– Ты, отец, тоже молодой и тоже не боишься никаких трудностей и препятствий. И я думаю, что ты рано утром тоже будешь здесь.
Старый охотник не понял смысла сказанного майором.
– А куда же я денусь? Я вот на этой койке и буду.
Майор посмотрел на ручные часы.
– Нет, дорогой. Тебе, видно, не придется спать этой ночью. Тебе предстоит дело.
Быканыров с несвойственной его возрасту проворностью поднялся с кровати.
– Что же ты тянешь, Роман Лукич? Говори сразу, какое дело.
– Я не тяну, я думаю. От тебя будет зависеть очень многое. От тебя будет зависеть: сможем ли мы завтра броситься в погоню за этими двумя или не сможем.
– Так, говори, говори, – торопил Быканыров. – Что надо, я все сделаю.
– Сколько километров от рудника до твоего колхоза? – спросил Шелестов.
– По-разному, Роман Лукич. И смотря для кого.
– Как это так?
– А вот так. Днем шестнадцать, а ночью все двадцать. Я пойду – одно дело, а ты – другое.
Шелестов закивал головой.
– Понял. А председателем колхоза по-прежнему Неустроев?
– Он.
– Нам нужны будут к утру олени и нарты. Восемь оленей и четверо нарт. Ваш колхоз ближе к руднику. И я думаю вот о чем: пойти ли тебе одному к Неустроеву или и мне вместе с тобой?
– Ты умный человек, Роман Лукич. Давно я тебя знаю. Скажи, однако, зачем двоим делать то, что сделает один?
– Я тоже об этом думаю. Поэтому становись на лыжи и иди в колхоз.
– И пойду, самой короткой дорогой пойду. Один я знаю эту дорогу. Два часа, – и я буду пить чай у Неустроева.
– Это будет очень хорошо. Попроси товарища Неустроева от моего имени и от себя лично. Расскажи ему все толком. Он поймет и даст оленей. Я думаю, что все колхозники кровно заинтересованы в поимке таких людей, как Шараборин и Белолюбский. Который из них опаснее, – сейчас сказать трудно.
– Понимаю, – коротко бросил Быканыров, одеваясь.
– Оленей выбери хороших, нарты исправные, проверь упряжь…
– Знаю, – ответил старый охотник, – сам буду все смотреть. Оленей возьму таких, что с осени не запрягались. – Он пощупал для чего-то свои ребра и стал надевать на себя короткую кухлянку. – Таас Бас пойдет со мной.
– А вы его кормили, дедушка? – спросила Эверстова.
– Я всегда вперед кормлю Таас Баса, а потом ем сам, – серьезно ответил Быканыров. – Вот я и готов. Утром буду здесь. Раньше буду, чем прилетят молодые.
