По-моему, она никогда не болела. Родители таскали ее везде, как и меня раньше, в том числе в лес на шашлыки и на концерты самодеятельности, где мать наша пела, а отец читал Есенина или что-нибудь про партию. На шашлыках она бегала босиком по лужам и пела, все время пела.
От нее исходила сплошная радость. Верхняя губка двигалась, как у народной артистки Советского Союза. С первыми признаками сознания она выступала, стоя на столе, разыгрывала репризы с отцом и другими шебутными родственниками, которые, наверное, уже все собрались «там», вне нашего скорбного мира.
Мы были избалованы атмосферой нашей семьи. И мать, и отец, и мы, двое детей, каждый день рвались друг к другу, чтобы наперебой во всех подробностях и чуть ли не одновременно рассказать, что пережили-испытали, потеряли-обрели за сегодня. Потом мы инстинктивно стремились воссоздать эту атмосферу, но это уже было невозможно. Идеализм расшибался в куски, и его становилось все меньше и меньше.
Отец в нашем военном городке всегда был «Дедом Морозом», и как только дите начало что-то соображать, оно стало его неизменной спутницей – «Снегурочкой». Это безмятежное время Светка вспоминала всю жизнь. Но столкновение с реальностью, возможно, не было бы столь болезненным, если бы не рай нашего детства.
Помню, ей было лет пятнадцать, когда я сообщил сестре, что Ленин – говно. Она, бедная, остолбенела и чуть не расплакалась. Но шок прошел быстро, и до самого конца она была не только сестричкой и дружочком, но и соратником в нехилых делах наших скорбных.
Когда остались «позади детства толстые щеки…», как она писала, моя маленькая сестра погрузилась в жизнь мегаполиса.
Любая формальная карьера вызывала у нее отвращение. Отец сердился, называл ее баржой неуправляемой.
Я устраивал ее на работы методично и беспристрастно, понимая, что она ищет чего-то «горнего». Точно так же по праву и обязанности старшего брата я деликатно подыскивал ей женихов. Но эти «отличные парни отличной страны» были для нее слишком стерильными, слишком банальными. Я это понимал, и потому-то ни на чем не настаивал.
К тому же упрямство ее было стальным. Как-то, 20-летняя, девочка хватила лишку винца. Братец пытался ее уложить, но в ней оказалась такая силища, что 30-летний бывший гимнаст, – я, то бишь, – прекратил всякие попытки.
Мы очень, очень любили друг друга. Она благоговейно хлопала глазами, когда старший брат делал уроки, стремясь «покорить Москву», когда мы до умопомрачения репетировали ансамблем. Часто я брал ее с собой на те же лесные гулянки, на концерты и прочие мероприятия, коих была уйма. И она никому не мешала. На всю жизнь мои друзья стали и ее друзьями. И новые мои друзья тоже становились ее друзьями.
Когда Светлана Викторовна работала в Отделе рукописей «Ленинки», она стала любимицей этого легендарного отдела, который возглавлял легендарный же человек – Виктор Яковлевич Дерягин. Если помните, тогда, в конце 80-х, разгорелась нешуточная схватка за «библиотеку Шнеерсона». Хасиды обнаглели на всю голову, и, ничего не стесняясь, требовали рукописи, не имеющие цены. Они содержали лютые факты и установки, относящиеся к истории этой изуверской секты.
Дерягин заявил, что сожжет рукописи вместе с собой, он ночевал в Отделе. Весь коллектив стал стеной против хамов, буквально гадивших на территории национального книгохранилища. Апогея эти события достигли, когда мою «матрешку» выкатили пред пучеглазые очи хасидов на тележке для перевозки книг, на которой было написано «Еврейский броневик». Она соскочила на ступени парадной лестницы «ленинки», и, передернув на плечах цветастый платок, во все свои октавы задорно и с дикой улыбчивой агрессией исполнила «Как при лужке, при лужке», а потом и «Пронюшку-Параню». Хасиды, уже вроде бы облегчившись до того, поневоле облегчились еще раз и ретировались. Больше их не видели. Разве что в Кремле…
Платок сыграл роль еще в одном эпизоде.
Светка работала в редакции нашей газеты «Я – русский!» Печатала. Печатала в темпе речи диктующего. На спор она даже печатала «со спины», как Моцарт играл в фильме Милоша Формана «Амадей».
И вот приходит съемочная группа хасидского канала НТВ – естественно, в поисках «русских фашистов». И натыкается на ямочки на щечках, тот же цветастый платок и обезоруживающую улыбку. Поняв, что общее между матрешкой и фашисткой – только буква «ш», дегенераты ретировались, как и их давешние собратья.
Тогда она уже была женой Димы Яншина, гитариста-виртуоза, лидера группы «ДК».
К этому роковому знакомству, так случилось, я «руку приложил».
В те годы мы дружили с Сергеем Жариковым, выпускали книги издательства «ЖиД», что расшифровывалось как «Жариков и Дьяков», сделали единственный, но скандальный номер журнала «К топору» и несколько номеров «Атаки». И вдруг решили тряхнуть стариной и выпустить диск «Подворотня 70-х». Начали репетировать. Я – вокал, Жариков – ударные, Яншин – соло-гитара. На одну из репетиций я привел по старой привычке и сестру. Она, естественно, запела с нами. И всем так хорошо стало, что мы вполне удовлетворились репетициями, а о диске больше и не вспоминали.
Яншин поставил Светке голос, и все у них вроде как пошло хорошо. Но пение в электричках и редкие выступления в маленьких клубах кормом назвать было нельзя. Они участвовали и в фестивалях, и Троицкий Артем их хвалил – но устно. В «Антропологии» Диброва им не дали выступить в последний момент. Позвонил какой-то очередной «хасид», и предупредил «независимого» Диброва, что у солистки «ДК» брат – фашист, ну и она, соответственно, тоже вся нехорошая и плохая. А тогда как раз вышла книга Константина Родзаевского «Завещание русского фашиста», – там было мое предисловие, набор – было указано – Светланы Дьяковой. Она, помню, плакала от восторга и неверия в то, что это случилось, и книга вышла. Мы все, кто участвовал в издании, до последнего момента не верили, что дело завершится. Даже Широпаев, отгружая тираж, все переспрашивал: «А нас и сейчас не арестуют?»
Знать бы, где упадешь – соломки б постелил. Были у меня деньги, но помочь Светке с Яншиным я не мог. Отправлял «в семью», «не в коня корм». В благодарность был чуть не сожран. Нищета их гнобила. А еще и дом в Быково сгорел. Когда все пылало, а пожарные опаздывали, народ сочувственно спросил у Светки: «А кто ж хозяйка?» Она ответила: «Я!» На ней была шубка на голое тело и какая-то кастрюля в руках.
Когда они поднимались ко мне по лестнице, она еще снизу спросила «братика»: «Огоньку не найдется?»
Ей было очень интересно с Яншиным. Это общение было для нее важнейшим в последние годы. Он был не от мира сего. Больше всего его волновало, в частности, завещание Моцарта. Оказывается, среди гитаристов существует негласное соревнование: кто исполнит больше вариантов из 12-ти некоего произведения. Вроде как десять уже кто-то смог, Дима уверял, что дошел до 11-го и «надо 12-й».
Он был талантливым поэтом, начитанным человеком с богатейшим ассоциативным мышлением. Но в нем жила некая трагедия, внешне обозначавшаяся неприкаянностью и отрешенностью. Это сидело и в ней.
Недавно решился разбирать ее бумаги. И натолкнулся на ее стихотворение. Хотя все в 17 лет ожидают «конца света», тем не менее мировосприятие, отраженное в строках, которые привожу, было для сестры характерно. Итак, стишок Светланы Дьяковой образца 1985 года:
Будет выглядеть грубоТо, что я расскажу.Что не вымолвят губы,«Во строках» опишу.
К черту высокие слоги,Пошлость и красоту.Схвачены будут за ногиМысли мои на лету.
Кажется, время насталоВысказать, как на духу…То, что меня измотало,Я открываю стиху.
Стих – это сказано громко,Мне лишь бы рифмы плести.Просто пустая девчонкаГлупости будет нести.
Итак! Начнем! Как мы живем,Расскажем по порядку.А наша жизнь со всех сторонКуда ни сунься – гадка.
Приходит день, и вместе с ним…Ах, это где-то было…Да, не свое мы говорим,Для своего нет силы.
Не буду про других – молчу.Но за себя в ответе.Я осветить себя хочу,Как при стоваттном свете.
Моя душа – комок тряпья,Ненужного, гнилого.В ней нет, признаюсь честно я,Мне очень дорогого.
В ней сердце есть. Хотя оноНе нужно ей совсем.Оно с рождения грешноИ недовольно всем.
В нем есть лишь место для греха,Для чувств пустых и мелких.Оно, как птичьи потрохаВонючие в тарелке.
А голова? В ней мыслей нет,А так – одни мыслишки.Здесь ли струится ясный свет?…А может, это слишком?
Что-то сказать хотела.Вышел какой-то бред.Видно, ты не созрела,Чтобы судить себя, Свет!
Просто какая-то теменьВ сердце и смутном уме.Где же достать тот кремень,Чтобы искру выжег во тьме?
Как-то грустно-печально,Словно с ума схожу.Устала я от отчаяния —Радости не нахожу!
Что-то терзает, мучит.Слабость, бесславность моя…Глупый какой-то случай —Тот, что родил меня…
Их можно было назвать «невезучими», но и по-своему счастливыми. Они нашли друг друга. И пребывали в творчестве непрерывно.
