— Извините!
— «Извините» — здравствуйте или «извините» — до свидания? Может, мне в другой раз прийти?
«В другой раз» — еще не хватало! Разделаться сразу, и ладно.
— Войдите, — вежливо говорит он (воспитанный же человек!) — Я болен!!! — пугает он ее с ходу таинственным голосом, и в голос такой запал заложил, будто страдает от того вируса, который под корень косит.
Что тут началось — боже мой! Она так сочувствовала его нездоровью, сокрушалась, смеялась и плакала, что он скоро осмелился открыть ей, какая муха его укусила. Оба здорово хохотали над малюсенькой тайной.
Она ему будто камень с души своротила. От хорошего настроения у него скоро зажил укус. Он перестал быть мрачным типом.
И смеются, хохочут, обнимаются, целуются и прочее в том же духе.
Главное, он смеется, укушенный недавно вредным насекомым.
Неплохо быть укушенным, между прочим, и позавидуешь даже…
ТРЕТЬЯ ПАРА
Дочка моего знакомого выкинула поразительную штуку. Когда отец уехал в командировку, а мама слегла в больницу, эта особа ухитрилась продать половину вещей из дома, включая шкафы и стулья. На вырученные деньги приобрела моднейшие туфли на высоком каблуке. Самым поразительным в туфлях были каблуки. Они были на редкость высокие. И хрустальные. Внутри каблуков что-то светилось, переливалось, мигало радужным цветом. Если повнимательнее вглядеться в каблук, посмотреть на него в упор, можно увидеть пару крошечных человечков — они моргали и раскрывали при ходьбе рты.
Крошечные игрушки, вмонтированные в каблуки, постороннему взгляду почти незаметны, но при желании их можно было рассмотреть.
А если туфли снять и поглядеть на каблуки в упор, упираясь чуть ли не носом, вполне можно было оценить фантазию мастера и необычайный вкус молодой особы. Как я понимаю, подобной фантазией она пыталась усилить интерес прохожих к себе.
Абсолютно бесполезная, на мой взгляд, диковинка. Но это на мой взгляд — мало кто с моим взглядом считается. Женская мода штука капризная, не я первый сказал. На мой взгляд, например, дочь не должна была ничего делать без спроса родителей. Она проявила к ним неуважение, нанесла моральный и материальный ущерб.
В таком случае я сочувствую отцу. Сочувствую матери. Сочувствую другим, попавшим в подобную ситуацию. Себе сочувствую, если кто со мной не согласен…
Отец является из командировки домой, входит в свою порядком опустошенную квартиру. Застает свою дочь в наимоднейших туфлях. И поскольку место расчистилось, она отплясывает под чудовищную музыку невероятный танец с лохматым парнем, которого здесь прежде не видели. Надела удивительные туфли и дружка себе завела?
Она спешно выпроваживает дружка. Объясняться с родителем, естественно, лучше без посторонних.
Отец в бешенстве:
— Как ты могла?
— С большим трудом себя заставила. Так волновалась! Как лист тряслась…
— Без нас?! — возмущается отец.
— Я всю жизнь мечтала оказаться без вас! Вы все время перед глазами торчите. Не даете сосредоточиться…
— Ты не своим добром распорядилась!!!
— Своего добра у меня сроду не было, — отвечает дочка.
— Ты нас не спросила! — Он имеет в виду домашнее имущество, которого не стало.
Он возмущен. Схватился за сердце. Шатается.
— Не падай. Держись! — говорит девица.
Отец устоял и постепенно стал успокаиваться.
— Я-то ладно, — говорит. — Но что будет с матерью? Она в больнице.
— Сначала ее потрясло, потом заинтересовало. Появился стимул, пошла на поправку. Теперь рвется на выписку.
— Покажи туфли. — Сам он на вид бледный, руки дрожат.
Дочка снимает нехотя туфли.
— Нельзя без спроса! — грозно кричит он. И туфли превращает в труху.
— Ты лишил туфель свою жену!
Она достает другие, такие же туфли, проворно надевает их на ноги и убегает из дома.
Отец остается обалделый и еще больше озадаченный. Не сочувствовать ему невозможно. Я и дочке начинаю сочувствовать.
И тут отца осенило: может, у нее туфли для бизнеса и есть еще?
И он лихорадочно начал искать третью пару.
НИ НА ЧТО НЕ ПОХОЖЕ
Мы с ним жили в одном доме, вместе росли. В доме было соседей полно, но, кроме него, никто не оставил у меня сколько-нибудь значительных воспоминаний.
Еще в школе он сказал мне банальную фразу, и я помню ее до сих пор:
— Не нужно делать того, что тебе не нравится. Или стараться делать меньше. А лучше вовсе не делать.
Я не успел спросить, что он конкретно имеет в виду, он уже пошел в другую сторону. И так всю жизнь — невозможно было спросить что-нибудь разъяснить, он всегда уходил в сторону. Оттого, наверно, и производил на меня устойчивое впечатление. Сказанные им короткие хлесткие фразы как бы навечно западали мне в мозг и долго сверлили своей энергией и загадочностью…
Я только было собрался читать роман знаменитого классика, как он будто приговорил меня:
— Я не терплю толстых книг. Они не для меня. Они для толстых. Пусть заплывшие салом читают их в гамаках. Кому тяжело носить свой жир, легко прочесть толстую книгу. Для меня толстая книга тяжела. Нет, толстые книги не для меня…
Верите ли, под влиянием его речи я так никогда и не прочел той книги…
Он вылетал из школы, ветер широко раздувал полы его плаща.
— Ты куда? — попался я ему навстречу.
— Старик, — сказал он, едва задержавшись (в то время модно было говорить друг другу «старик»), — ничего не могу учить. Никогда ничего не учил и не собираюсь впредь этого делать. Не понимаю, зачем нужно что-то учить? Склоненные над книгами головы меня пугают. Ведь потом они все тараторят одно и то же, как попугаи. Потом станут считаться умными и награждать друг друга учеными званиями.
Оказывается, в тот момент он навсегда уходил из школы. Он бросил школу без сожаления.
Как ни странно, позже мы оказались с ним на одном факультете. Случайное совпадение сильно меня удивило: как же так вышло? Но спрашивать, я знал, было бесполезно — отмахнется, отговорится, слукавит.
Мое удивление не проходило, а в один прекрасный миг встречи с ним на факультете усилилось.
— Для меня многое мука, старик. И особенно лекции. Я посылал бы на лекции провинившихся. А приговоренных заставлял бы слушать их с утра до вечера — уверен, это их в миг бы доконало. Лекция журчит назойливо. Вливается в мозг и оседает там копотью. Я вижу немало людей с копчеными мозгами. Меня удивляет их юркость. Они всегда знают то, что можно не знать. И не знают простого и главного. Я не мог не принять сказанное на свой счет…
Случайно я проходил мимо городского спортивного зала. Окна зала выходят на улицу и облеплены десятками приплюснутых к стеклам лиц. Люди с удивлением глядят с улицы в зал. Я тоже заглянул.
Боксеры прыгают и носятся по залу, бьют по воздух, по грушам, бьют друг друга — идет тренировка. Один голый и мокрый — из душа — влетел прямо на ринг. Он знает, что в зал смотрят люди, потому корчит уморительные гримасы, пляшет как ненормальный. Играет на губной гармошке. С него стекает вода, он прыгает и корчится, словно чертик. То, на что уставились люди, отчаянно болтается между ног. Прижатые к стеклам глаза расширяются от удивления. Вероятно, думают, он сумасшедший. Кто бы, вы думали, это был? Это был он. Темперамент увлек его на ринг. И он, я слышал, выступал на ринге за любое спортивное общество, которое его приглашало. Большей частью он выигрывал схватки. У него была уйма грамот. «Я могу своими грамотами обклеить все стены», — весело бахвалился он и раздавал значки во дворе восторженным ребятишкам, сам радуясь как ребенок.
В ту пору он любил гонять на мотоцикле и мелькал во всех концах города под милицейский свист, всегда не вовремя бешено урчал во дворе. Он любил свой мотоцикл и перекрашивал его в различные цвета — в зеленый, красный, синий, фиолетовый…
А мне снилось каждую ночь, будто мне вышибают зубы. Сон был дурной, и я ждал, когда настанет худо. Каждую ночь я со страхом шел спать. Я боялся сна, который повторялся уже которую ночь. Вставал утром и, таращась в зеркало, проверял свои зубы. Сон отравлял мне жизнь. Я старался больше сидеть дома, никуда не ходил. Страх овладел мною. Лицо у меня похудело, поблекли глаза, одна щека стала нервно дергаться. Большую часть времени я лежал, слушал завывания его мотоцикла. Страшные мысли лезли мне в голову.
А ночью я видел тот же сон. Я видел себя с беззубым ртом. Утром дергал зубы, сомневаясь в их крепости. Как мне казалось, некоторые уже шатались, чего раньше не было.
У меня пропал аппетит, навалилось унынье. Я ждал чего-то ужасного.
Вот затарахтел мотоцикл, я проснулся, встал с кровати, хотел одеваться. Я потянулся за рубашкой, висевшей на спинке стула, сделал резкое движение и, потеряв равновесие, упал. Моя челюсть лязгнула о спинку кровати. Я вышиб себе передние зубы. Вот она, беда, пришла наконец — прошла. Я почувствовал облегчение и даже улыбнулся…
