с лица, подумав, что это глупо. Ему совсем не хотелось улыбаться.
— И как тебе… с другим мужчиной?
Теперь уже Слава усмехнулся:
— В смысле?
— Ну, до этого твой опыт ограничивался только мной, - пояснил Лев, заглядывая в глаза. – Я надеюсь.
Слава тоже посмотрел ему в глаза и медленно проговорил:
— Да. До этого мой опыт ограничивался только тобой.
— А теперь вот… что-то новенькое. Понравилось?
Он вдруг понял, что в этой истории с изменой (да, он отказывался считать это просто «отношениями после их обоюдного расставания») именно тот факт, что он перестал быть единственным мужчиной в Славиной жизни, раздражал его сильнее всех остальных.
Зато Слава выглядел веселым. Рассмеявшись, он ответил:
— Я не понимаю, что ты хочешь услышать, когда спрашиваешь, понравилось мне или нет. Что-то нравилось, что-то не очень.
— И что не нравилось?
— Ну… Иногда я от него уставал.
Вода забурлила, чайник щелкнул кнопкой, отключаясь, и Лев, подняв его с подставки, залил листья каркаде кипятком. Он молчал, не зная, как спросить главное, что его интересовало. Признаться, он надеялся, Слава сам об этом скажет, но он юлил…
— Ты был с ним в активной роли?
Слава усмехнулся:
— А почему ты спрашиваешь? – голос его при этом стал напряженным.
Лев, в свою очередь, тоже напрягся:
— А почему ты не можешь ответить прямо?
— А почему ты злишься?
— Я не злюсь, - жилка на лбу, тем временем, без перерыва делала бум-бум-бум. Он слышал, как в ушах стучит кровь.
Слава молчал. Молчание, стало быть, и есть ответ.
— Мы менялись, - наконец произнес он.
Лев кивнул и, повернувшись к столешнице, взялся за ручку заварочного чайника. Нужно просто налить чай в кружку. Чай. В кружку.
Вот только кружки он перед собой не видел – зрение, становясь туннельным, вытягивало окружающее пространство в трубу. Дыхание, частое и поверхностное, начало сбиваться, будто он сейчас расплачется. Но это же глупо – плакать. Это глупо и…
Он дернул чайник за ручку, но вместо того, чтобы налить содержимое в кружку, повернулся и резко выкинул руку, кидая его в стену – в полуметре от Славы. Стекло, разбившись, с дребезжанием посыпалось на пол, а на кафельной стене остался кроваво-красный чайный след. Сэм, испуганно тявкнув, прибежала на кухню, а Слава, справившись с секундным оцепенением, принялся её отгонять – чтобы не порезала лапы.
Чувствуя, как по щекам текут слезы, Лев с обидой проговорил:
— Это несправедливо.
Слава, бросив попытки прогнать Сэм с кухни, взял её на руки и, обхватив, прижал к себе. Он поднялся, аккуратно обходя осколки, и Лев заметил, что их обоих мелко потряхивает – и Славу, и собаку.
— Ты мог попасть в меня, - с дрожью в голосе выговорил Слава. – Это стекло и… кипяток. И вообще…
— Я не пытался попасть в тебя, - перебил Лев. – Если бы хотел – я бы не промазал.
— Не сомневаюсь, но зачем ты кидаешься вещами в нескольких сантиметрах от моей головы?
— Это несправедливо, - повторил Лев. Слёзы застилали глаза, и он почти не видел Славу. Моргал – и те скатывались с ресниц крупными каплями.
— Почему это несправедливо?
Лев усмехнулся: он ещё спрашивает…
— Я был с тобой пятнадцать лет, - проговорил Лев. – Жил, строил семью, воспитывал детей, эмигрировал, блин… А он был с тобой пару месяцев, и ты…
Он недоговорил, задохнувшись от обиды.
— Хочешь знать почему?
— Почему?
Слава обвел подбородком окружающее пространство, с осколками на полу и пятном на стене.
— Ну, примерно поэтому…
— Хватит врать! – потребовал он, повысив голос. – Как будто я все пятнадцать лет в тебя чайники кидал!
— Конечно нет! Ты изобретателен, у тебя каждый раз что-то новенькое!
Сэм, среагировав на крик, прижала уши к макушке и начала скулить, вырываясь из Славиных рук. Тот выпустил её в коридор и закрыл дверь на кухню. Лев, проследив за этим, сказал уже тише:
— Я ничем не заслужил этого уничижительного отношения к себе с твоей стороны.
— Ты сам к себе так относишься. И ко всему, что между нами происходит.
— Да что ты?
— А разве нет? Это ты считаешь секс между нами унижением своего человеческого достоинства. Это ты считаешь его позором, под который тебе пришлось прогнуться. Это ты просишь забыть о нём на утро. Что я должен думать, когда ты предлагаешь мне поменяться ролями? Что ты хочешь меня опозорить? Прогнуть под себя? Нет, спасибо, не надо меня приглашать в свой больной изувеченный мирок! Не надо, ладно? Я туда не хочу!
Выслушав эту тираду, Лев приподнял бровь и с искренним удивлением спросил:
— Это всё? Серьёзно, это всё? Только поэтому? Я не считаю это унижением. Теперь можно тебя трахнуть?
Слава горько усмехнулся:
— Иди на хер.
— О, видимо не всё…
Но Слава, развернувшись, уже выходил из кухни, осторожно отгоняя Сэм от двери. Лев нагнал его в прихожей.
— А чего ты уходишь от разговора? – поинтересовался он, наблюдая, как Слава зашнуровывает ботинки. – Ты же хотел поговорить.
Тот молчал, раззадоривая Льва ещё больше:
— Вот так всегда. Ты всегда всё передергиваешь. Сначала хочешь поговорить, а потом уходишь. Сначала морозишь меня пятнадцать лет, а потом говоришь, что в этом виноват чайник, который я кинул только сегодня. Про унижения я вообще не понял… С чего ты взял этот бред?
Накинув куртку, Слава повернул замок в двери, и, обернувшись, сообщил на прощание:
— Никто из наших детей не психопат. Только ты.
— Отлично, - цыкнул Лев. – Ну, окей, давай, вали. Иди жалуйся на меня своему психотерапевту, этим же ты видимо там занимаешься, да?
Последнюю фразу Слава оборвал хлопком двери, и своё несчастное: «Да?» Лев спросил уже в тишине квартиры.
Почти 15 лет. Слава [60]
Он выбрал «Жутко громко и запредельно близко». Там, в этой книге о девятилетнем мальчике, отец которого погиб в теракте 11 сентября, Слава прочел фразу:
«Можно простить уход, но как простить возвращение?»
Этот вопрос въелся ему в память еще десять лет назад, при первом прочтении, а затем всё чаще и чаще охватывал беспокойством. Действительно, некоторые возвращения простить невозможно.
Он положил книгу в рюкзак поверх стопки одежды, собранной для Мики, а в соседний отдел сунул листы бумаги, карандаш и ручку. Уже застегивая рюкзак, последний
