На следующий день рано утром миссис Берри отправилась в гостиницу, где жил Ричард, чтобы сообщить ему о своем решении. Она его не застала. Возвращаясь домой через парк, она увидела, что он катается там и с ним все та же дама. Убедившись, что он не стесняется показываться с нею на людях, она поразилась еще больше, чем тогда, когда встретила их вдвоем на пустынной аллее.
«Что-то не видно по тебе, что ты на путь истинный стать хочешь, — негодовала миссис Берри. — Не похожа ты что-то на Кающуюся Грешницу; верно, красоте твоей надо сначала увянуть, тогда все и придет, да, впрочем, и тогда-то не все вы каетесь. Ладно, смейся до поры, красуйся тут перед всеми! Хоть на тебе и шляпа с пером и в седле ты статно сидишь, Красавка ты, да и только! — Определяя ее и на этот раз все тем же словом и нимало не задаваясь мыслью о том, что оно означает, миссис Берри явила собою самоё добродетель.
Вечером она услыхала стук колес; он затих у ее дверей. «Нет! Ни за что! — вскричала она, вскакивая с кресла. — Утром он еще выезжал с ней на люди, а как стемнело, так хочет, чтобы она Магдалиной стала».
Ричард провел к ней даму, лицо которой было скрыто густой вуалью. Миссис Берри сделала слабую попытку преградить им дорогу. Он, однако, рванулся вперед и провел свою спутницу прямо в гостиную, не сказав ни слова. Миссис Берри не пошла за ними. Она услыхала, как они о чем-то переговариваются между собою вполголоса. Потом он вышел. Вся гордость ее в ней поднялась, и она угрожающе прошептала:
— Мастер Ричард! Ежели эта особа останется здесь, я сейчас же ухожу отсюда. Мой дом — не убежище для заблудших женщин, сэр…
При этих словах он странно нахмурился; но так как она вся кипела гневом и собиралась сказать что-то еще, он приложил руку к ее губам и произнес ей на ухо несколько слов, которые ее потрясли. Она вся задрожала и, с трудом переводя дыхание, прошептала:
— Господи, прости меня грешную! Леди Феверел? Матушка твоя, Ричард? — И ее негодующая добродетель смиренно притихла.
ГЛАВА XXXVIII
Чаровница
Легко можно понять, что преждевременно состарившийся, оплывший жиром низенький человек, прозябающий в нищете поэт, отлетавший мотылек, который прикован цепью к приносящей одно только разочарование чернильнице, не станет особенно рьяно отстаивать права на свою давнишнюю любовницу, когда полный сил юноша является и властно требует, чтобы ему возвратили мать. Разговор между Дайпером Сендо и Ричардом был недолог. Они обратились к несчастной, забитой женщине, которая, увидав, что сын ее полон решимости, отдала свою судьбу в его руки. Потерять Дайпера, в сущности, не очень-то много для нее значило; но ведь вместе с ним она теряла привычный для нее образ жизни, а как-никак это важно для женщины уже пожилой. Сын ее жил все время в таком отчуждении от нее, что пробудившийся в ней вдруг инстинкт материнства подавлял ее теперь своей необычностью, а сдержанное благородство Ричарда осуждало все ее прошлое и как бы выносило ей приговор. Сердце ее почти начисто забыло, что такое материнство. Она величала его «сэр» до тех пор, пока он сам не попросил ее не забывать, что он ей приходится сыном. Голос ее напоминал ему блеянье ягненка; таким он был надломленным и слабым, таким жалобным и прерывистым. Целуя ее, он ощутил, что кожа у нее холодная. Стоило ему только разжать ладонь, как рука ее сразу же выскользнула и опустилась. «Неужели однажды совершенный грех может обернуться такою карой?» — думал он, горько упрекая себя за то, что мог ее стыдиться, и сердце его преисполнилось глубокого сочувствия.
Поэтическая справедливость[138] настигла Дайпера-поэта. Он вспоминал обо всем, чем он пожертвовал ради этой женщины: спокойной жизнью в усадьбе, другом, полетами вдохновения. Он не мог не обвинить ее в том, что она оставляет его в старости одного. Привычка узаконила их союз. Он писал такие проникновенные и горькие стихи о крушении всего, к чему он привык, какие мог писать разве что тот, кому изменила любимая; когда мы уже состарились и золотистые локоны надежды не развеваются впереди, рана, нанесенная этой второй нашей натуре, столь же страшна. Не знаю, может быть, она даже еще страшнее.
Ричард приходил к матери каждый день. В тайну свою он посвятил только леди Блендиш и Риптона. Адриен предоставил кузену поступать так, как ему заблагорассудится. Он нашел, однако, нужным сказать ему, что добиваться, чтобы люди переменили свое отношение к некоей даме и признали ее, при теперешнем состоянии нравов вряд ли благоразумно.
— Сам я вижу в этом доказательство твоей моральной правоты, дитя мое, только свет будет держаться иного мнения. Одного доброго имени на двоих недостаточно, особенно в протестантской стране. Божество, которое ограждает епископа[139], не сумеет проникнуть к твоей госпоже Данае[140]. Расстанься с этой женщиной, дитя мое. Или поручи мне высказать ей все то, что ты хочешь ей передать.
В Ричарде слова эти вызвали отвращение.
— Ну вот, в качестве твоего наставника я обязан был предупредить тебя, — сказал Адриен и снова погрузился в чтение.
Когда леди Феверел настолько освоилась с новой для нее обстановкой, что стала принимать участие в разговорах о супружеских обязанностях Ричарда, которые миссис Берри неизменно заводила, тот оказался скованным еще одной цепью.
— Нет, и не думай огорчать отца, прошу тебя! — вновь и вновь молила она. Сэр Остин олицетворял в ее глазах карающую десницу. Она никогда не плакала, но при упоминании о нем не в силах была сдержать слезы.
И вот миссис Берри, в разговоре с которой Ричард однажды упомянул леди Блендиш как единственную из женщин, находившуюся с ним в дружбе, нарядилась в свое черное шелковое платье и отправилась повидать эту даму в надежде обрести в ней союзницу. Уведомив ее о цели своего посещения и несколько раз повторив свои взгляды касательно молодоженов, миссис Берри сказала:
— Позвольте вам сказать, миледи, что на грех их наводят все время те, кто ни во что не вмешивается. Все, к примеру, боятся его отца. А я вот скажу вам — надеюсь, вы простите меня за это, — что бояться его совершенно нечего. Ведь хотя уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как я его знала, — а знала я его ровным счетом шестнадцать месяцев… И вот что я вам скажу: сердце-то у него мягкое, точно у женщины, кто-кто, а я-то уж знаю. В этом все дело. Тут-то все и ошибаются касательно него, ошибалась и я. Это потому, как по лицу его ничего не узнаешь, вот все и думают, что он из железа, а между тем под железом-то этим он, что женщина. А коль скоро у мужчины женская натура, то его и не разгадать! Себя можно насквозь увидеть, мужчину любого, но только не такого, как он: этот ни на кого не похож. Так вот что я вам скажу — уж вы меня извините, — что одно только остается: вести себя с ним так, как с женщиной, и ни в чем не давать ему над собой воли. Самому-то ему ведь невдомек, как ему поступить надо — значит, и другим тоже. Послушайте меня, пусть наши молодые живут себе на здоровье вместе, что бы он ни говорил; а ему дайте время опомниться, как женщине, — и он благословит их, и мы с вами будем знать, что это мы делу помогли. Он гневается, потому как брак этот встал между ним и сыном; он, ровно женщина, вид делает, будто ничего не произошло. Только в браке святости-то больше, чем в нем самом. Брак-то ведь до него господь создал, и не упомнишь когда, и, думать надо, долго еще после него все так будет, коли только, не приведи господь, весь мир не сокрушится.
Миссис Берри только выразила на своем неотесанном языке мысли самой леди Блендиш. Последняя твердо решила, что необходимо уговорить Ричарда сейчас же послать за женой, и взяла это на себя. Он написал Люси, прося ее приехать к нему. Люси хотела жить своим умом, однако хотеть этого, не имея жизненного опыта, столь же опасно, как знать что-то наполовину. Исполняя свой тщательно продуманный план дать всем родным Ричарда почувствовать, что она достойна того, чтобы войти в их семью и покорить их одного за другим, она завела переписку с Адриеном, которому было приятно получать ее письма. Адриен непрестанно заверял ее, что все идет хорошо: время залечит рану, если только оба они окажутся достаточно стойкими и наберутся терпения; он писал ей, что есть уже признаки того, что сердце баронета смягчилось; им следует как можно бережней отнестись к этим благоприятным симптомам. Мудрый юноша и вправду делал слабые попытки смягчить баронета. В воображении своем он видел себя ее благодетелем. Это привело к тому, что Люси писала мужу несусветную чепуху, в которой тот никак не мог разобраться и заключал из ее писем только то, что она счастлива, живя надеждой на лучшее, однако все же чего-то боится. Затем миссис Берри, поупражняв свою руку и сочинив письмо, отправила его молодой жене. Та ответила ей, и в ответе этом говорилось, что она полагается на время.
