«Что делать! — пишет как раз в это время Пилигрим в своем письме к леди Блендиш. — Никак у меня из головы не выходит эта притча о Змие; чем больше я думаю, тем она надо мной властнее. Разве он не завладел вами и не отвел вам первые ряды в своих легионах? Подумайте сами: пока вас не создали, плоды спокойно висели на ветках. Они качались перед нами, блестящие и холодные. Надо ведь хотеть их сорвать. Они не падали нам под ноги, не говорили на нашем языке, не читали наши мысли, не знали, когда им слететь к нам, когда преследовать нас! Не знали, как вернее всего овладеть нами!
Обратите внимание на ту из вас, что открыто стоит на пути Змия. Что станется с нею? Боюсь, что мир более мудр, чем его судьи! Отпрянь от нее, говорит мир. При свете дня сыны его следуют этому велению. Но стоит только стемнеть, как они все пускаются в пляс, скатываясь все ниже и ниже. Тут-то и появляется один из избранников; он считает, что совет, который первоначально был дан, исходил от дьявола; безразличие к последствиям зла хуже, чем само зло. Он является, чтобы вытребовать ее обратно. Из смрадных глубин он поднимает ее и возносит к блаженству. Разве само по себе это не соблазнительно? Бедняга! До чего же это благородная цель. Змий вымазал ее всю своей слизью, чтобы тот к ней прилипнул! Медленным, усталым шагом идет он и тащит ее к свету; она льнет к нему; в ней пробуждается человечность; она отчасти дело его рук, и он ее любит. В то время как они поднимаются вместе, он все пристальнее на нее смотрит, она же, может статься, устремляет свой взгляд только ввысь. Что же коснулось его? Что же это она исторгла из себя и что перешло к нему? Змий смеется над ними снизу. Добравшись до Врат Солнца, оба они срываются и падают вниз!»
Это поэтическое творение было написано без всякой мысли об опасности, какую содержит в себе любое пророчество.
Сэру Остину пристало написать все именно так. Это было неким оттоком для всей скопившейся в нем желчи, которую философия его все же несколько смягчала. Письмо это было ответом на душераздирающее послание леди Блендиш, молившей его приехать к Ричарду и за все окончательно его простить. Имя Ричарда в его письме не было упомянуто.
«Он слишком много о себе мнит», — подумала леди Блендиш, и незаметно для нее он начал умаляться в ее глазах.
Баронет испытывал иллюзию удовлетворенности, оттого что сын его, во всяком случае внешне, беспрекословно повинуется его воле и выказывает полное послушание; удовлетворенность эту он принимал как должное, не анализируя ее и не пытаясь определить, чем она вызвана. Доходившие до него не раз и не два вести, что Ричард ждет, что он продолжает ждать; письма самого Ричарда, и в еще большей степени молчаливое терпение сына, и то, что можно было истолковать как раскаяние, — всего этого было достаточно, чтобы быть к нему милосердным и приостановить вереницу рождавшихся в уме саркастических изречений. Как мы уже видели, он сетовал теперь на слабость человеческой природы, с которой он в прошлом намерен был совладать.
«Но сколько же времени все это будет продолжаться?» — спрашивал себя баронет, становясь в эту минуту похожим на Гиппиаса. Он не задумывался над тем, сколько времени это уже продолжалось. В самом деле, это несварение гнева сделалось для него своего рода нравственным недугом.
Меж тем не одно только простое повиновение удерживало Ричарда вдали от жены; дело было и не в этой новой рыцарственной затее, которую он задумал осуществить. При том, что он был герой, юноша, подверженный безрассудным порывам, на которые его толкала кипучая кровь, он отнюдь не был глуп. Однажды у него был разговор с миссис Дорайей о его матери. Теперь, когда он оторвался от отца, сердцем своим он потянулся к ней. Он знал, что она жива, но это было единственное, что он о ней знал. Слова эти, соприкасавшиеся с повседневностью и неотступно сопровождавшие его всюду, бросали его от одной мрачной мысли к другой. Стоило ему только подумать о ней, как лицо его заливалось краской, и он сам не знал, почему. Однако теперь, после того как он рассмотрел все шаги отца и отбросил в сторону всякую мысль о нем как некую неразрешимую загадку, он попросил миссис Дорайю рассказать ему о его матери. Очень осторожно и деликатно она поведала ему, как все было. Весь связанный с ее уходом позор был для нее уже делом прошлым; теперь она плакала из жалости к этой несчастной. Ричард не уронил ни одной слезы. Дети никогда не забывают бесчестья родителей, и при том воспитании, какое получил Ричард, все, что он о ней узнал, оказалось тем горючим, от которого воспламенился его мозг. Он решил во что бы то ни стало найти свою мать и вырвать ее из рук разлучника. Вот на что он должен употребить свои силы. Люси соглашалась со всем, что делал ее дорогой супруг. Она поддержала его намерение ради этой цели остаться в Лондоне, полагая, что оставаться там полезно и для другой цели. Охранять Люси он поручил Тому Бейквелу; у него же были теперь другие дела. Как на это посмотрит его отец, ему было все равно. Что же касается правомерности самого поступка, то вопрос этот мы предпочтем обойти молчанием.
На долю Риптона выпала более скромная задача — выведать местонахождение Сендо; а так как он не знал, какое имя носит поэт в жизни, то удалось ему это отнюдь не сразу. Друзья встречались по вечерам либо в городском доме леди Блендиш, либо в семье Фори, где благодаря миссис Дорайе почитателю Короля-Мученика[135] и верному консерватору оказывали радушный прием. Риптон не мог не заметить, как глубоко миссис Дорайя сожалеет о поступке Ричарда. Что же касается Алджернона Феверела, то он испытывал к племяннику что-то вроде сочувствия, видя в нем молодого человека, просто-напросто сбившегося с пути.
Жалость была и в глазах леди Блендиш, хотя по совершенно иной причине. Она начала сомневаться, правильно ли она поступила, оказав помощь баронету в осуществлении его неблагоразумного плана, если только вообще это можно было назвать планом. Она увидела, что юного супруга в критическую минуту его жизни со всех сторон подстерегают опасности. Ей не было сказано ни слова о миссис Маунт, однако жизненный опыт помог леди Блендиш самой во всем разобраться. В письмах, которые она писала баронету, она касалась предметов деликатных, и он в общем-то понимал, что она имеет в виду.
«Если он действительно любит особу, с которой связал свою судьбу, то чего же вам за него бояться? Или вы склоняетесь к мысли, что чувство это мы называем любовью только для того, чтобы скрыть его истинное название?» Вот что он отвечал ей из своих горних далей. Она старалась, как только могла, высказать свою мысль без обиняков. В конце концов он решительно заявил, что отказывает себе в удовольствии увидеться с сыном именно для того, чтобы тот на какое-то время подвергся искусу, которого она так боится. Видеть, как с души безмятежно счастливого мальчика сдирают все покровы, как хладнокровно разглядывают эту душу, разбирая ее по частям, было пыткой для ее любящего сердца.
Возвращаясь вечером домой, Ричард только посмеивался над всеми пересудами, которые велись вокруг его женитьбы.
— Ничего, Рип, мы все это выдержим, моя Люси и я! Или я один сделаю все, что надо сделать.
Он вскользь упомянул о том, что женщинам всегда не хватает храбрости, и Риптон истолковал это так, что качества этого не хватает его Красавице. Старый Пес вскипел:
— Я уверен, что в мире нет более храброго существа, чем она, Ричард! Она не только красавица, она храбрая женщина! Клянусь тебе, это так! Вспомни только, как она вела себя в тот день! Как звучал ее голос! Она вся дрожала… Не хватает храбрости? Да она бы ринулась за тобой в любую битву, Ричард!
— Что там говорить, мой старый Рип! Она мне пришлась по сердцу, я все равно люблю ее, какою бы она ни была! А она на диво хороша. Какие у нее глаза! Завтра же еду к ней.
Риптон только поражался тому, как это можно, будучи мужем такого сокровища, оставаться в разлуке с ним. Так какое-то время думал и сам Ричард.
— Но ведь если я поеду, Рип, — сказал он мрачно, — если я поеду туда хотя бы на один день, у меня опять все разладится с отцом. Да она и сама говорит об этом — ты же видел ее последнее письмо.
— Да, ну конечно, — согласился Риптон, и стоило ему вспомнить слова «кланяйся от меня, пожалуйста, милому мистеру Томсону», как сердце его радостно затрепетало.
Как-то раз, направлявшаяся куда-то по делу миссис Берри, проходя по Кенсингтон-Гарденз, приметила там того, кого она некогда нянчила, стараясь помочь ему вырасти и стать мужчиной — в той степени, в какой женщина способна помочь. Он шел под сенью деревьев по аллее с какой-то дамой и что-то говорил ей, и видно было, что дама эта ему не безразлична. Миссис Берри помнила его и младенцем, и молодоженом.
«Я узнаю его со спины», — говорила она себе, как будто отметила эту спину каким-то знаком еще в его детские годы. Но шел он не с женой. Миссис Берри посторонилась, а потом, взяв чуть левее, обогнала их; она посмотрела на них, и снова отошла, чтобы еще раз обойти их, но на этот раз уже справа. В лице его спутницы было что-то такое, что ей не понравилось. В душе она спрашивала себя, почему же это он не гуляет с собственною женой? Она остановилась прямо перед ними. Они на мгновение расступились и обошли ее с двух сторон. Дама что-то сказала ему смеясь, что заставило его обернуться; он взглянул на нее, и миссис Берри поздоровалась с ним, слегка присев. Ей пришлось повторить книксен еще раз, и тогда только он вспомнил эту достойную женщину, эту верную Пенелопу и так крепко пожал ей руку, что сразу вывел ее из замешательства. Миссис Берри была до крайности возбуждена. Он простился с ней, обещав, что в тот же вечер к ней зайдет. Она услыхала какие-то невнятные слова, которые его спутница произнесла уголком рта, после чего оба они опять засмеялись; она же, едва держась на ногах от волнения, укрылась под деревом и принялась вытирать катившиеся из глаз слезы. «Не по душе мне эта женщина», — снова сказала она себе и еще раз повторила эти слова более решительно.
