На это мрачное пророчество Сантобоно ответил глухими стонами и проклятиями. Между тем поезд подошел к вокзалу, и среди пассажиров, вышедших на станции, Пьер разглядел приземистого аббата, который так спешил, что полы сутаны путались у него в ногах. Это был Эуфемио, секретарь Сангвинетти. Увидев, что его высокопреосвященство стоит на балконе, он позабыл о приличиях, о своем сане и пустился бегом вверх по дороге.
— Ну, наконец-то! Вот и Эуфемио! — вскричал кардинал, дрожа от нетерпения. — Сейчас мы все узнаем, сейчас все узнаем!
Секретарь проскользнул в дверь, одним духом взбежал по лестнице, совсем запыхавшись, миновал приемную, где находился Пьер, и исчез в кабинете кардинала. Тот пошел его встретить, но вскоре все трое возвратились на балкон, откуда донеслись нетерпеливые вопросы и громкие возгласы, вызванные дурными известиями.
— Значит, это правда, ночь прошла тревожно, его святейшество не сомкнул глаз?.. Вам говорили, что у него колики? Но ведь это очень опасно в его возрасте, это может доконать его за несколько часов… А врачи, что говорят врачи?
Пьер не расслышал ответа, но понял его смысл, когда снова заговорил кардинал:
— Ох, уж эти доктора, ничего-то они не смыслят. Впрочем, если они отвечают уклончиво, значит, смерть уже на пороге… Боже мой, какое несчастье, неужели нельзя отдалить катастрофу хоть на несколько дней!
Он замолчал и, как догадался Пьер, опять устремил глаза вдаль, на Рим, впиваясь тревожным взглядом в купол собора св. Петра, крошечную светящуюся точку, не больше ногтя на мизинце, среди необъятной рыжеватой равнины. Какой удар, какое смятение, если папа уже скончался! Кардиналу чудилось, что стоит ему протянуть руку, и он овладеет Вечным городом, священным городом, который виднелся на горизонте, словно холмик гравия, насыпанный детской лопаткой. Ему уже представлялось, как поникнут на конклаве балдахины других кардиналов, а его балдахин будет горделиво возвышаться над ним, венчая его пурпуром.
— Вы правы, мой друг! — воскликнул он, обратившись к Сантобоно. — Надо действовать ради спасения святой церкви… К тому же небеса охранят нас, ибо мы боремся во славу божию. Если понадобится, то в решительную минуту провидение испепелит антихриста.
И тут впервые Пьер ясно расслышал грубый голос Сантобоно, который произнес сурово и решительно:
— О, если провидение запоздает, ему придут на помощь!
После этого ничего нельзя было разобрать, кроме глухого бормотанья. Балкон опустел, и Пьер остался один в тихой приемной, озаренной веселыми лучами солнца. Вдруг двери рабочего кабинета распахнулись, и слуга пригласил его войти; к удивлению Пьера, кардинал был там один, оба священника, вероятно, вышли другим ходом.
Сангвинетти стоял у окна, в ярком солнечном свете, коренастый, румяный, с крупным носом и толстыми губами, крепкий и моложавый для своих шестидесяти лет. Он встретил Пьера с заученной пастырской улыбкой, с какой всегда принимал даже самых скромных посетителей. Как только аббат, склонившись передним, поцеловал перстень, кардинал указал ему на стул.
— Садитесь, садитесь, любезный сын мой… Должно быть, вы пришли по поводу вашей злополучной книги? Я очень рад, очень рад побеседовать с вами о ней.
Сангвинетти уселся у самого окна, обращенного к Риму, как будто не мог отвести глаза от этого зрелища. Принося глубокие извинения, что осмелился потревожить его покой, Пьер заметил, что кардинал вовсе его не слушает и по-прежнему неотрывно смотрит на далекий город, на эту столь вожделенную добычу. Однако лицо Сангвинетти изображало самое любезное внимание, и аббат был восхищен самообладанием этого человека, редким уменьем казаться спокойным и участливым к чужим делам, когда в душе его бушевала буря.
— Ваше высокопреосвященство, соблаговолите простить меня…
— Но вы хорошо сделали, что приехали ко мне, раз меня удерживает здесь нездоровье… Впрочем, мне уже несколько лучше, я понимаю ваше желание разъяснить кое-что, защитить свою книгу, помочь мне разобраться в этом деле. Я даже удивлялся, что вы не явились сюда до сих пор, ибо всем известно ваше горячее рвение, известно, что вы не щадите сил, стараясь повлиять на решение судей… Говорите, любезный сын мой, я вас слушаю, я сам был бы рад убедиться в вашей правоте.
И Пьер невольно поверил этим ободряющим словам. Он снова воспылал надеждой склонить на свою сторону всемогущего префекта конгрегации Индекса. Ему уже казался необыкновенно умным, искренним и сердечным этот лукавый дипломат, бывший нунций в Брюсселе и в Вене, который отлично научился очаровывать наивных людей, потешаясь над ними в душе, обещать им все и не исполнять ничего. Пьер опять загорелся пламенным вдохновением, опять начал проповедовать свои заветные мысли о грядущем, католическом Риме, который вновь станет владыкой мира, если вернется к заповедям раннего христианства, вдохновляемый горячей любовью к сирым и убогим.
Сангвинетти улыбался, ласково кивая головой, и изредка восклицал:
— Хорошо, очень хорошо! Превосходно… Я разделяю ваши мысли, любезный сын мой! Лучше не скажешь… Да это сама очевидность, любой разумный человек согласится с вами.
По словам кардинала, его глубоко трогали поэтические достоинства книги. Он любил, вероятно, из духа соперничества со Львом XIII, также выдавать себя за ученого латиниста и питал особое, исключительное пристрастие к Вергилию.
— Знаю, знаю, — говорил он, — вы пишете там о возвращении весны, утешительницы бедняков, которые мерзли суровой зимой. Ах, я трижды перечитывал эту страницу! А знаете ли вы, что у вас множество латинских оборотов? Я отметил более пятидесяти образных выражений, которые встречаются в «Эклогах». Ваша книга очаровательна, просто очаровательна!
Как человек отнюдь не глупый, кардинал сразу понял, что его скромный проситель очень умен, и заинтересовался не столько самим аббатом, сколько тем, на что он может пригодиться. Вечно занятый запутанными интригами, Сангвинетти неизменно задавался вопросом, какую пользу можно извлечь из каждого, кто встречался на его пути, чем тот или иной человек может способствовать его собственному успеху. Поэтому, оторвавшись на миг от созерцания Рима, он прямо взглянул в лицо собеседнику и начал внимательно слушать, размышляя, на какое дело его можно употребить либо сейчас, в эту критическую минуту, либо позднее, когда сам он станет папой. Но тут Пьер вновь совершил ошибку, ополчившись на светскую власть церкви, и опрометчиво повторил злополучные слова «новая религия».
Кардинал сразу остановил его жестом; он по-прежнему улыбался, по-прежнему говорил любезным тоном, но его решение, давно уже обдуманное, было принятое этот миг окончательно и бесповоротно.
— Разумеется, любезный сын мой, во многом вы правы, и зачастую я с вами согласен, совершенно согласен… Только, видите ли, вам, должно быть, неизвестно, что я попечитель Лурда в Риме. Как же вы хотите, после всего, что вы написали о лурдском Гроте, чтобы я принял вашу сторону против святых отцов?
Пьер был ошеломлен этой новостью, он действительно ничего не знал. Никто не озаботился его предупредить. Все католические ордена и общины имеют в Риме покровителя, назначаемого самим папой, кардинала-попечителя, который представляет их интересы и защищает их в случае надобности.
— Вы жестоко обидели этих добрых монахов, — ласково продолжал Сангвинетти, — и, право же, мы не можем причинить им еще большее огорчение, у нас связаны руки… Если бы вы знали, сколько денег они нам посылают, заказывая мессы! Не будь их, многие из наших бедных священников умерли бы с голоду.
Пьеру нечего было возразить. Он уже не в первый раз наталкивался на денежный вопрос, на материальные нужды святейшего престола, который принужден ежегодно обеспечивать свой бюджет. Хотя потеря Рима освободила папу от государственных забот, он продолжал оставаться в рабской зависимости от доброхотных пожертвований. Потребности Ватикана были столь велики, что деньги играли огромную роль и представляли могучую силу, перед которой все склонялось при папском дворе.
Сангвинетти поднялся с места, прощаясь с посетителем.
— И все же, любезный сын мой, — сказал он сердечным тоном, — советую вам не отчаиваться. Один мой голос не решает дела, но я обещаю вам принять во внимание все ваши красноречивые объяснения, все ваши доводы… И как знать? Если господь за вас, он спасет вас даже наперекор вам самим!
Его обычной тактикой, его основным принципом было никого не обескураживать, всегда внушать при прощании хоть каплю надежды, Зачем говорить этому бедняге, что его книга уже осуждена и единственный выход — отречься от нее? Только такой дикарь, как Бокканера, способен безжалостным приговором вызвать в юной, пылкой душе гнев и ожесточение.
— Надейтесь, надейтесь! — повторял он, улыбаясь с таким видом, будто знает какие-то благоприятные обстоятельства, но не имеет права о них сказать.
