смерти не боится, даже самой мучительной. Кроме того, мы дали Ордену клятву никогда, хотя бы и под пыткой, не выдавать тайн, которые нам известны. Тебе больше нечего предложить мне, кроме силы? — снова заговорил Тибо.
— Уж не собираешься ли ты предложить мне сделку?
— Это означало бы тебя оскорбить, а я этого не желаю. Я просто хочу, чтобы ты выполнил обещание, которое дал мне в Дамаске. Вспомни! Ты сказал: найди печать Пророка и, пока я жив, франкское королевство будет жить в мире, как было до тех пор, пока Сельджукиды не напали на Палестину, чтобы изгнать оттуда византийцев.
— Времена изменились. Тогда я думал, в первую очередь, о прокаженном короле с благородной душой! Теперь победитель — я, и мне достаточно протянуть руку, чтобы получить все королевство. Сделка с тобой утратила смысл. Преемник великого Бодуэна — бездарный трус, который отдаст мне свои города в обмен на жизнь. И магистр твоего Ордена поступил также с крепостями тамплиеров...
— Тогда можешь убить нас обоих, потому что я не отдам тебе кольцо!
Воцарилась тишина. Молчали все — и завоеватель, восседавший на груде шелковых подушек, и два смертельно усталых человека, обессиленных двухдневной битвой и мучительной ночью. Тибо было мучительно больно наблюдать, как его страна переходит в руки человека, несомненно, благородного, но тем не менее заклятого врага. Пленные ждали, что с минуты на минуту появятся палачи с кривыми окровавленными саблями, и готовились умереть достойно, но тут Саладин как-то особенно хлопнул в ладоши, и вместо палачей вошли черные рабы. Султан, подозвав их к себе, тихонько сказал несколько слов, затем вновь обратился к пленникам:
— Эти рабы отведут вас к озеру, в котором вы сможете искупаться, а потом сопроводят в шатер, и там о вас позаботятся. Отдыхайте! Мы еще увидимся позже...
Если друзья и испытали облегчение, то оно пропало после первых же шагов за стенами шатра. Там, под беспощадным солнцем, лежали обезглавленные тела — и мало среди них было казненных умело — почти трехсот рыцарей, тамплиеров и госпитальеров, на этот раз братски соединившихся. Невыносимо было смотреть на это кровавое месиво, в котором копошились мухи, но еще более нестерпимым был запах, усиленный жарой.
— Как человек может приказать совершить подобную мерзость? — сказал Адам. — Неужели его Богу недостаточно было той крови и тех мертвых тел, которыми покрыты склоны Хаттина? А еще говорят, что Саладин великодушен!
— Он великодушен, когда ему это надо, и мы с тобой — тому пример, — вздохнул Тибо, пожав плечами. — Но вспомните Аскалон... и то, что мы там видели!
И все же, несмотря на окружавший их ад, когда они погрузились в прохладную воду озера, о которой так долго мечтали, им показалось, будто они в раю; высокие прибрежные тростники скрыли от них ужасную реальность, от которой им так хотелось уйти. Они с наслаждением вымылись, потом немного полежали на воде без движения, словно мертвые.
— Если бы я не был так голоден, — признался Адам, — я попытался бы бежать, но, боюсь, мне недостанет сил. Вы умеете плавать?
— Да. Я научился еще в детстве, с Бодуэном, в Яффе, Аскалоне или Кесарии, и могу плыть долго, но, признаюсь, сейчас не уверен, что способен на это. Может, чуть позже? Я хотел бы вернуться в Иерусалим, чтобы помочь Изабелле и ее матери. Балиан в плену. Я видел, как его связали и бросили в шатер. Они в опасности...
— Нет, пока Иерусалим не пал! Но скажите мне, что вы сделали с изумрудом? Я думал, вы носите его при себе.
— Я и в самом деле его носил при себе... до нашего привала прошлой ночью. Я спрятал его после того, как мы вместе с братом Жераном закопали Крест.
— Вы положили его рядом с Распятием? — выдохнул Адам, возмущенный этим святотатственным соединением.
— Нет. Поблизости.
— И ваш спутник ничего не видел?
— Вы ведь знаете, какая безупречная вежливость отличает тамплиеров? Брат Жеран не имел ничего против того, чтобы отойти в сторонку и не мешать мне удовлетворить естественную потребность...
После купания их, как и обещал султан, отвели в шатер на берегу, где дали чистую одежду и накормили. Затем они, донельзя усталые, уснули, несмотря на оглушительный шум праздника, грохотавшего в лагере ненадолго прервавшегося лишь тогда, когда раздался призыв к вечерней молитве, и мусульмане, кто бы где ни был, упали на колени, повернувшись лицом к Мекке.
Посреди ночи Тибо проснулся и некоторое время лежал с открытыми глазами. Он снова почувствовал себя полным сил, но его снедала и тревога за будущее.Великолепное войско, только что растаявшее под палящим солнцем и утонувшее в крови, было единственной преградой, какая оставалась между королевством и Саладином. Несколько уцелевших замков и командорских резиденций не смогут долго сопротивляться стремительному нашествию всадников Аллаха. А дальше — Иерусалим, прекрасный и Священный город. Там — гробница Христа, его Бога, и там — Изабелла, его любимая. Что с ними станет? Особенно с ней! Он знал, что султан не воюет с женщинами. Он мог показать себя мягким, милосердным и даже почтительным по отношению к знатным дамам. Так что принцесса Эшива, которая, должно быть, с высоты своих башен видела разыгравшуюся здесь трагедию, ничего из нее не упустив, несомненно, будет отпущена на свободу, и ей даже дадут охрану, чтобы она могла добраться к мужу. К мужу? К этому предателю! Тибо долго ему доверял только потому, что Гийом Тирский его любил и ценил его достоинства правителя. А потом случилась та встреча в Дамаске с его посланцем Пливани и это странное вторжение в Галилею, «дозволенное» Раймундом при столь удивительных обстоятельствах. И, наконец, этот проход, который открыла в своих рядах турецкая армия, чтобы пропустить его... и позволить ему ускользнуть к побережью, пока его товарищей истребляли. Конечно, это был метод ведения боя — вот так расступиться перед врагом, но ведь всегда это делалось для того, чтобы его впоследствии окружить, а не для того, чтобы предоставить ему лазейку. Неужели Раймунду так хотелось получить корону Иерусалима, что он готов был выпрашивать ее у врага?..
— Вы проснулись? — шепнул Адам, услышав, как он ворочается. — Как вы себя чувствуете?
— Хорошо... но я в отчаянии оттого, что я здесь и бессилен, когда всему, чем я еще дорожу в этом мире, угрожает такая опасность! Я бы предпочел умереть!
— И, стало быть, уж
