У певца, чем дальше, тем больше собралось торговых людей, но он не обращал на это внимания. Был в плену гуслей, мелодии, а еще того, что воспевала собственная душа.
Не хвались ты, словене,Что вольготствуешь в струяхОтца Дуная, Тисы-сестрицы,Но быстрина мутная стала,Ложь и позор на дне спрятала.Животворной быстрине.Дунай славен, славен не водой,А недолею людской.
Когда песня смолкла, стоявшие вокруг и слушали, не тронулись с места. Смотрели на певца и отмалчивались, будто жены. Только погодя где-то вздохнула одна, за ней вторая, далее перекинулись и словами, сердобольнейшие подходили и даже давали Светозару посмаги, запеченное на огне мясо.
— Поешь, милый, — просили.
Другие, неосведомленные, расспрашивали тем временем:
— Кто он? Откуда будет?
— Не видите разве? Один из тех, что спаслись, плывя по Дунаю.
— Ой, то Дунай… И многие погибли их там, Сарака?
— Не спрашивайте и не знайте, лучше будет. Те, что подоспели и видели после, говорили: Дунай вспух от трупов. Как подрезанные в лесу деревья, плыли по нему утопленники.
Гомонили все больше и больше. Нашлись такие, что не поверили своим, подошли к Светозару и принялись расспрашивать, все ли то правда? Но им не суждено услышать ту правду: подъехали всадники и заставили расступиться.
— Князь. Князь Мусокий, — зашумели.
Тот, кого величали князем, шел прямо на Светозара.
— Достойный родич, — сказал, сближаясь, — князь-отец Склавинии предпочитает видеть тебя. Если есть на то ваша милость, вот жеребец, садись, поедем.
— Это далеко?
— Не так, чтобы очень. За день будем там.
— Мне дар человеческий забрать не во что, — показал на то, что положили перед ним.
— Чем беспокоишься. Там будет что поесть.
— Да нет, это от чистого сердца давалось, этого не смею оставлять.
XXXIV
Мать Миловида лежала на ложе слабая и осунувшаяся, совсем не похожа на ту, что знали прежде. Лишь иногда открывала глаза, с сожалением и болью смотрела на детей, внуков.
«Какая ж ты есть, мать природа, — говорили ее болезненные взгляды. — Нас с Волотом вознаградила, как хотели, — лишь сыновьями, а сыновьям нашим поскупилась их дать. У Радима из трех детей две девки — Добрава и Милея, у Добролика только девки — Ярослава и Добромира. И у Данко девка — Нега. Если и дальше так будет и к добру ли это?»
Устало прикрыла веками глаза и потом, как поборола усталость, посмотрела отраднее: может, действительно так надо? Сыновья — опора стола, а дочери — продолжательницы рода. Вот какие юные и доброликие они сплошь бабьи крапинки собрали. Такие ли не родят сыновей и не дадут родовые достойные ветви? Земля усилиями князя и народа надежным покоем удостоена, почему бы не множиться родам. — Живите, дети мои, — говорила через силу и смотрела устало не так на княжичей, как на их жен, — живите в согласии, в уважении друг к другу. Мир и согласие — заповедь Божия, помните это. А еще берегите обычай рода вашего. Младшие пусть имеют себе за отца старшего, а старшие, как сыновей своих, — младших.
Еще раз посмотрела на всех немощным взором и потом удержала его на Радиме.
— Тебя, княже, — сказала значимо, — оставляю за отца для всех, а тебя, Злата, — за мать. Должны поклясться сейчас, что будете такими при мне: склонять к повиновению непокорных, становиться на помощь слабым и униженным. Прежде всего, помоги встать на ноги наименьшим.
— Успокойтесь, матушка, — бережно коснулась ее руки Злата. — Будто они не стоят уже, разве вы без нас не поставили их. Смотрите, какие они мужественные и пригожие, Ей-богу не они — мы нуждаемся уже в их помощи. Это была правда. Кто-кто, а Злата имела уже тот возраст, когда самой надо думать о помощи. Да, всего лишь на восемь лет моложе своей названной матери. Только и различие, что та такая немощная. Седая, будто голубка, пусть и разных, все же своих имеет детей. Тот, что от первого мужа покойного, сам есть уже муж, не самый ли родной ей бабушке Миловиде. Потому что абсолютно все дедовы капельки собрал: вылитый князь Волот.
— Заботьтесь о себе, мама Миловида, — не умолкала Злата. — Не теребите сердце заботами о нас. Не теребите — и будете здоровы еще. Рано вам собираться в тот дальний, увитый печалью путь.
Слабая прикрыла глаза и тем заставила Злату замолчать. Потому что вид действительно имеет такой, что ой…
Однако мать Миловида собирается еще с силой и говорит то, что хочет сказать.
— Когда у ромеев пойдет на примирение с обрами, пошли, княже, — велит Радиму, — людей своих, пусть найдут там Светозарку и встанут ему на помощь. Чувствую сердцем, нуждается он тяжело, а через смуту во Фракии ни сам не может прибыть, ни подать о себе весть.
— Непременно пошлю, — обещает Радим. — И немедленно пошлю, там, матушка, до примирения дошло уже.
— Правда?
— Ей-богу! Есть верные известия: обры разгромлены, ушли восвояси.
— Слава тебе, боже! — молилась на небо и руки составила так, как всегда составляла, когда становилась перед образами.
Похоже, было, что и забыла обо всех, кто стоял или сидел рядом, уповала на бога и молила у него помощи своему сыну, так надолго заблудившемуся в мирах.
Это были едва ли не самые большие ее терзания. С тех пор как не стало князя Волота и все ее дети зажили своей жизнью, стали менее всего нуждаться в маминой помощи, кроме разве самого младшего, то и делала, что сокрушалась Светозаром и молилась за Светозара. Ей говорили: он в хороших и надежных руках, имеет среди тех, кто учит, вознагражденного мужа-учителя, который клялся смотреть за каждым Светозаровым шагом, оберегать его от злых и завистливых, наставлять на путь истинный, если будет оступаться. Да и сам Светозар не такой уж отрок, не так ли рвался к науке, чтобы пренебрегать ею, а мать пропускала те речи мимо ушей, вытирала слезы и чахла. Пока не произошло то, что должно произойти в ее года: стала жаловаться на сердце и совсем ослабла через эту болезнь в силе.
— Что же завещаю вам, уходя? — смотрела поочередно, то на одного, то на другого из сыновей своих. — Отец хотел, чтобы выросли из вас храбрые люди, защитники земли Тиверской. Будьте достойны тех его надежд. Кажется, все делала для того, чтобы выросли такими. А еще вот что скажу: не сжигайте меня на огне, похороните, как христианку, с сопровождением человеческим. И поминайте, дети по тому же, христианскому закону. Сами же, как знаете, так и живите. Кто воспринял сердцем и помыслами Христову веру, то пусть будет тверд в ней, кто нет, пусть той держится, что вся Тиверия. Вольному — воля, спасенному — рай. Собиралась уже звать каждого и прощаться, и в этот момент кто-то постучал в высокие ворота соколовежского жилища, а вскоре раздался оттуда и веселый гомон, радостный крик.
Все, кто был при слабой, обернулись в ту сторону, не так заинтересованно, как удивленно: кому в этом дворе может быть весело? Милана собралась уже встать и выйти, но открылась дверь и одна из челядниц, либо та, что радостно вскрикнула перед этим, появилась на пороге и разбила своим появлением грусть:
— Радуйтесь, сладенькая княгиня! — сказала, светлея лицом. — Светозарко вернулся.
Милана со Златой дернулись было бежать вслед за мужьями и отрочатами, отправившихся, не сдержав себя, к двери, но вспомнили о маме Миловиде и остались при маме.
— Мужайтесь, голубка, — улещивали-успокаивали, хотя и не имели его в сердце, покоя того. — Вы переболели свое, достаточно.
Успокаивали княгиню, как могли, а княгиня, знай, смотрела возбужденным взглядом своих глаз на дверь, и ждала сына, и дрожала, ожидая. И когда он появился, в конце концов, у ее ложа, одно, что смогла, протянула к нему свои слабые руки и сказала до крайности изболевшимся голосом:
— Светозарко! Сынко мой опечаленный! Я все-таки дождалась тебя.
С этого дня не Милана со Златой и не челядь княжеская, Светозар просиживал около больной и лечил больную. Только тогда, когда отдыхала, шел в лес, рыскал по оврагам окольным, выискивая травы. Все остальное время или готовил из них напитки, или беседовал с мамой и уверял маму: если будет принимать то, что готовит для нее, она еще встанет на ноги и будет сильной.
Слабая не отказывалась от его лекарств, как и от речей сладких и многообещающих. И все смотрела на сына и вздыхала раз за разом.
— Ой, лебединко, — говорила и печалилась лицом. — Я свое отжила уже. Как ты будешь жить — вот что волнует меня. Все имеют жен, состояние, имеют дома веселые, детей в домах. А где твое состояние и дети где? Простить себе не могу: зачем отпустила тебя за море, в науку ромейскую? Такое безлетье навлекла тем разрешением на твою голову… Думала ли, гадала ли, что сделаю тебя самым несчастным ребенком в роде нашем?
— А может, не такой уж и несчастный, мама?
