— Смотрите, — засмеялся князь и кивнул мужам своим. — Даже такие есть. А на сборище вечевом не то кричат. Когда повел речь о сооружении крепостей в княжестве, пупы рвали некоторые возражая!
— А зачем действительно вздумал строить их? Живите вон, сколько лет в мире и сейчас угрозы вторжения не видно.
Князь задержал на Светозаре удивленные глаза.
— И ты туда же? По-твоему, тогда надо заботиться о неприкосновенности земли, когда заволочет небо и будет угроза, что грянет гром? Нет, брат, это будет халатность. Покойный отец наш — пусть будет доброй память о нем — не тому учил. Забота о крепостях по Дунаю, Днестру была его первой и последней заботой.
— Так по Дунаю и Днестру. Там есть ромеи, кутригуры, обры.
— А здесь степь, откуда, всегда могут придти нежелательные гости. Хочу идти, брат, по жизни уверенным, что род мой твердо стоит, и будет стоять на этой земле. Вон на них, — показал на сыновей, — оставлю ее. Какой из меня был бы отец, если бы оставлял в неуверенности?
Дела земные, дела человеческие… Они всегда были и, видимо, будут ярмом на шее у людей. Да, дед Ярош всю свою жизнь, от отроческих лет до смерти только и делал, что сражался на поле боя, заботился о мощи земли и безопасности людей, отец Волот также. Теперь проникнутые этим, денно и нощно пекутся о том Радим, Богданко, тот самый Богданко, что обещал некогда сесть в такой земле, где народ заботился бы лишь о благе, а не о мече. Или они одни такие? Каждый живет тем в своем роде, в своем доме. Вот только и различие, что один печалится благами всей земли, народа, другой — благом и безопасностью гнезда своего, семьи своей, так сказать, малого государства.
«Даже я, — улыбнулся сам себе Светозар, — да, даже я, которому оставлено матерью гнездо, как говорят, ни тепло, ни холодно, — даже я проникся теми же заботами и теми же тревогами. Ибо все-таки ими был движим, когда отправлялся в эти путешествия, все-таки расцвет человеческий и благодать человеческая будят совесть и зовут к действию. Чего-то другого на земле, пожалуй, нет для всякого из нас, людей, и быть не может».
С этой уверенностью Светозар завершил застолье, с ней отошел ко сну. О том, что не давало покоя с тех пор, как имел беседу с Радимом в Черне, заговорил с Богданко на следующий день, тогда, когда были одни, без посторонних.
— Радим сказал мне, что народ антов, князья окольные не довольны Келагастом. Не скажешь ли, почему так? Я, как знаешь, наверное, определен вечем ему в советники. Очень возможно, что теперь, по завершении учебы в Константинополе, буду таковым при Келагасте, поэтому хотел бы знать.
— Радим относится к тем, кто недоволен Келагастом больше всего, должен бы пояснить, чем недоволен.
— Сказал попутно, а я не смог переспросить. Позже уже задумался и чувствую: не дает покоя тот намек.
— Будешь в Киеве, поинтересуешься этим у князя киевского, он был наиболее упорным в поединке с Келагастом, поэтому, как и Радим, знает точно. Я слышал только одним ухом, и с того, что слышал, выходит, будто размолвка между братом нашим Радимом, князем Киева и Келагастом встала из-за Тиры и морского пристанища в Тире.
— Посягал на нее?
— Говорю же, точно не знаю. Очень возможно, что и так.
Вот оно что! Не заговорил ли у Келагаста червяк, которого соседи больше всего полагаются: мне моего мало, мне подавай все? А это пробужденное зло непременно пробудит другое: это — твое, а это мое, сиди ты там, я буду сидеть здесь. От того пойдет распря в земле Трояновой, а ее антам только и не хватало. Надо, если так, идти к Келагасту и быть с Келагастом? Удержать такого от злонамеренных действий будет нелегко, а быть причастным к ним постыдно.
Смятение это не оставляло уже Светозара, и кто знает, не погнало бы вскоре в Киев, на беседу с князем Киевским, если бы дальнейшие встречи с Богданко и его семьей не растеребили в нем другие, те, что погнали в дальние странствия, порывы. Брат, будучи загруженный заботами княжества, оставил гостя отчей земли на сынов своих, а больше всего на Ярослава, который жил при отце и был десницей отца в делах княжеских. Он почти одних со Светозаром лет, к тому же склонный к беседе муж. И одно ему интересно, и второе, и третье. А поскольку и Светозар был тех же лет и такого же характера, то быстро сблизился с Ярославом. Когда пешком ходили на Втикач, спускались каменистым берегом к воде и подолгу засиживались над ней, беседуя, и когда садились на коней и отправлялись на окрестности — ближние или дальние. Княгиня только для вида ругала сына — как же можно исчезать так надолго, про себя радовалась, что деверь сблизился с сыном, ему мило у них и отрадно.
Ярослав больше, чем кто-либо, видел эту радость и сказал однажды:
— Отец давно грозился послать меня на восточные рубежи земли нашей, присмотреться, что делает там охрана и делает ли то, что велено. Хочешь, пойдем вдвоем, увидишь всю землю нашу.
— Это надолго?
— На неделю, не больше.
— Хорошо, поехали.
Думал про себя: где еще представится такая возможность — не только увидеть землю, какой отправишься, говорить с народом, что будет встречаться на пути, но и иметь под боком мужа, который поможет и увидеть все, что есть наилучшего, и поговорить с кем следует, и истолковать то, что потребует истолкования. Да, это же возможность из возможностей!
Оно так и было. Вот только ездили они не неделю — все три. Потому что Ярослав, как говорилось уже, принадлежал к тем, кто умеет увлечь беседой о соблазнительных и самых завидных уголках на земле Втикачской, а Светозар — к тем, кто не может разминуться с обольщениями. Были они, путники из стольного Детинца, и на речках, так густо пересекают землю Втикачскую, и на озерах, в селениях и сторожевых башнях, между народом и дальше от него — где-то на поляне лесной, при мирном костре или на берегу речки, озера, обжитых всего лишь дичью.
— И такая земля вон как долго оставалась нетронутой, — мыслит вслух Светозар.
— Тебя удивляет это?
— Да удивляет. Народ склавинский и наш, антов, вон, сколько крови пролил, стремясь сесть у ромеев, а чем эти ромейские земли лучше этих?
— Не видел, — улыбается Ярослав, — не могу судить.
— А я видел. Фракийские и мезийские земли, особенно те, что при горах, все-таки весьма соблазнительные. И уютные, и плодоносные, солнцем наполнены, будто братница вином, и водой, стекающей с гор, достаточно напоены. А о том, что они гораздо лучше, чем ваша, не сказал бы. Это же, Ярослав, не земля — благодать божья. В Тиверии был, уличей посетил, а такой благодати и таких достатков, как у вас, недавних переселенцев, не видел.
— Отец мой гордится этим, говорит, хотя Втикач и не совсем земля, которую искал, все же хороша есть.
— А как он с князем Киева живет? В мире, согласии или нет?
— Да вроде в мире, хотя и страдает, чтобы не нарушился он. Было время, когда поляне хотели переселить нас в степь Заднепровскую, на те рубежи, что граничат с кочевниками асийскими. Однако отец мой твердо встал против этого. И хорошо сделал. Хотя обры и ушли из степей, исчезла угроза вторжения, но сейчас вновь иные появляются: хазары стали проникать за Северский Донец.
— С недобрыми намерениями?
— Где ты видел, чтобы ходили с хорошими? Пока на Северянщину зарятся. Но можешь быть уверен, что не пойдут и в наши земли? Поэтому и страдаем: как будет, если пойдут? Поэтому, собственно, и заботимся о надежности сторожевых башен. Как и о единстве с полянами и другими племенами в земле Трояновой.
«И здесь нет, значит, покоя. Где же он может быть?»
Когда вернулись, наконец, в стольный Детинец на Втикачи, не стал уже засиживаться у брата. Поговорил с ним напоследок, сказал «спаси бог» хозяйке за ласку и угощение и отправился со своими тиверцами к Роси, а оттуда — в стольный город росов и полян Киев.
Он не показался ему таким большим и величественным, как слышал о нем. Только выехал из леса — и сразу же встал перед высокой стеной на земляном валу. Только ворота и башни вдоль ворот и выдавали: это не просто громада в дебрях лесных, это — город. Величие полянской твердыни над Днепром заметил позже, как миновал застройки под стеной и ближе к городу, затем — именно в городе перед княжеским теремом, заметил требище с установленными на нем ликами богов, наконец, сам терем и ту высоту, на которую вознесся он над великой рекой.
— Ой, — сказал восторженно и переглянулся с воинами, которые стояли рядом с ним. — На такую гору не всякий жеребец заберется. Правду говорили: крепко стоит Киев на восточных рубежах земли Трояновой. Смотрите, как далеко видно отсюда в степь и, как гордо вознесся город сей над степью.
Был обрадован очень, переступая порог княжеского терема. И надежды имел светлые из светлых. А в тереме лишили их.
— Князь слабый, — сказали, — и принять гостя не может.
— Может, потом? Я подожду.
