Послы аварские вернулись из Константинополя довольно быстро, а привезли не так уж много. Император Маврикий соглашался заключить с аварами договор на мир и согласие, однако за сторожевую службу на рубежах обещал платить не сто, а все-таки восемьдесят солидов. За стратега Каста тоже согласился дать столько, сколько потребовали, а граждан своей земли, как и рядовых легионеров, отказался купить.
— Даже за четверть цены? — не поверил Баян.
— Даже за четверть цены. Покупают, сказал, рабов, а они, империя, запрещают кому-либо покупать или продавать граждан Византии. Если авары хотят взять за них солиды, пусть обращаются к родственникам пленных. Это был гром среди ясного неба. И кагана и его советников потрясло это так, что они потеряли на какое-то время дар речи. Ведь они посчитали, сколько будут иметь за пленных в целом, сколько — за каждого в отдельности, и все это — подумать только — выпадает теперь из рук. А, кроме того, что же делать с полоненными? По стойбищам не разберешь их, как рабов не используешь — пораженные язвой, а кормить двадцать тысяч за так… Кто на это пойдет и кому это надо?
— Что вы сказали императору?
— Сказали, что такого договора не подпишем. С пленными пусть как знает, так и поступает, а если вспомогательные двадцать тысяч солидов (к восьмидесяти согласованным) не будет платить, мира не будет, и договор о том с Византией не подпишем.
Не часто нарушает каган общепринятое, то, что перешло к нему от дедов и прадедов рода аварского. А на этот раз нарушил. Не усидел на столе, вышел перед послами и сказал:
— Хвалю за мудрость, послы мои. И за мужество также. Пусть знают ромеи: мы не боимся, — обернулся к советникам и сказал уже не только послам, а и советникам: — Это не беда, что мы оступились перед ними во Фракии, что наши турмы понесли там ощутимые потери. Род аварский — плодовитый род. На место упавших на поле боя, придут другие, моложе и усерднее, чем отцы и братья их. Перехваченная слава — не перехваченная возможность. Мы еще померяемся с ромеями силой!
Не очень уверены были советники, что померяются еще с ромеями силой, тем более сейчас и на равных — турмы вон как поредели и предводитель их постарел уже, лета совершенно отбелили голову, однако услышали его строгий голос — и воспряли духом: так будет! Перехваченная слава — не перехваченная возможность!
— Слава предводителю гордого племени аваров! Слава великому Баяну!
Все, казалось, произносили ему здравицы и все радовались присутствию в себе ратного духа. А между тем это только казалось. Апсих сидел рядом с каганом, однако не кричал «слава» и ратным духом, как другие, не воспылал.
— Чтобы перенять у супостата возможность, — сказал, улучив момент, — надо сначала очиститься.
Сказал достаточно тихо, без надлежащего восклицания, однако все услышали и сосредоточили на нем любопытные взгляды своих глаз.
— От чего?
— Хотя бы от скверны, которую принесли с собой из Фракии.
То ли не знали, как можно очиститься, или не совсем поняли, что имеет в виду.
— Может, хакан-бег высказался бы яснее?
— Можно и яснее. Скажи, каган, что будем делать после всего, что привезли послы от императора, с его недобитками — пленными? Мор, занесенный ими, набирает силу. Он многих забрал уже, еще больше заберет людей, когда ничего не сделаем и немедленно. К зиме идет.
Каган взвешивал и взвешивал его пристальным взглядом.
— Хакан-бег не знает, что делать? Вывести в поле и посечь.
Советники скрестили на своем предводителе посоловевшие от изумления глаза и отмалчивались.
— Все двадцать тысяч?
— А как же? Императору не жаль их, четверть цены поскупился дать, а вы удивлены, у вас дрогнула рука?
— Это двадцать тысяч, Ясноликий!
— Другого совета нет. По стойбищам таких не пошлете, на рынках тоже не продадите. Кто купит, зная, что между них ходит мор? Чтобы положить этому конец, остается одно: вырезать пленных. А чтобы все это не бросалось так сильно в глаза, отбирайте по сотне или тысяче, выводите в поле и напускайте на каждую тысячу новую турму, желательно молодых и самых молодых воинов. Пусть учатся мужественному делу и закаливают для грядущих сечей сердца.
XXXI
Дело шло к передзимью. Все чаще и чаще заволакивало небо, выпадал на землю дождь, и Светозар что ни день, то надежнее убеждался: он бессилен вылечить столько людей, тем более защитить их собой. Напрасно, что среди пленных знает многих и многих, которых давали ему в помощь, собирали травы и готовили отвар, убирали и умели убедить слабых — их место в особом углу оврага; даром, что отныне свежевали подаренных коней и следили, чтобы все, что идет в еду, шло по возможности чистым, незагрязненным. Старания и только лишь сдерживали распространение мора, побороть не могли. И здесь, на паннонском берегу Дуная, и там, за Саввой, ширилась и ширилась она среди пленных, много унесла жизней, и еще больше грозилась забрать.
— Надо что-то делать, — обратился к обрам и уповал: они это видят, стоят близко к тем, кого постигла безлетье, не должны оставаться равнодушными. Но обры не торопились что-то делать. Одни отмалчивались, другие похлопывали его по плечу и говорили, усмехаясь: «отвар, отвар. Давай отвар». Наконец, когда надоел им, напоминая, и совсем вызверились.
— Пошел прочь! Каган думает, каган знает, что делать!
— Почему не действует? Не к лету, к зиме идет. Его отгоняли нагайкой и снова говорили:
— Пошел прочь! Придет время — сделает.
А время шло, дождь что ни день, то выпадал чаще, мочил чувствительнее, и веры, что каган думает о них, пленных, сделает что-то, становилось все меньше и меньше.
«Разве до самого кагана податься? — всплыла неожиданная мысль, и, как всякая дерзновенная неожиданность, заиграла перед глазами обольщением. — А почему бы и нет? Я княжич есть. Скажу этим, верным: „Я княжич из антов, предпочитаю видеться с каганом, просить его, чтобы уведомил Антию: я здесь, в плену, родичи не поскупятся, хорошо заплатят ему за меня“, — и те не посмеют ослушаться, переведут мою речь кагану, а уж как увижусь с каганом, скажу заодно и о пленных: надо что-то делать с ними, иначе погибнут».
Счастливая мысль, будто первая ласточка, объявилась — и уже подтвердила надежды, и ожидание и уверенность: да, это верный путь, это, может, единственная возможность спасти этих несчастных. Как-то на весь лагерь пошла гулять весть: император выкупил стратега Каста; Каст, уезжая в Константинополь, пообещал кому-то из легионеров своих: первое, что сделает, вернувшись, пойдет к императору и добьется, чтобы выкупил и всех остальных. Каган продал их за четверть цены, это не такая уж и большая куча золота для фиска, чтобы колебаться или скупиться.
«Каган падок на золото, — мыслил себе Светозар. — Если скажу, что я княжич из Тиверии, за это ухватится и пошлет гонцов своих к брату. А пока тот гонец будет ездить, буду ходить к кагану и все-таки умолю, чтобы дал пленным кровлю, а с кровлей и возможность преодолеть язву. Да, каждый раз буду искать повод встретиться и таки добьюсь своего».
На том стал, того и держался. Оставалось одно: выбрать удобный момент и того из обринов, кто пойдет к кагану и скажет, чего хочет княжич из антов.
Такой обрин не замедлил объявиться — это был тархан одной из турм, пришедший на помощь охране.
— Ты действительно есть эскулап? — спросил Светозара, когда его привели и поставили перед, довольно, молодым, почти его лет тарханом.
— Да так.
— Среди пленных много пораженных язвой?
— Чуть ли не каждый десятый. У меня есть к тебе челобитная.
— Потом…
— Она касается меня лично, однако, и этих несчастных тоже. Я не только эскулап, принимавший высшие науки в Константинополе. Я есть княжич из Тиверии, с Антской земли.
— Вот так?
— Вот так, достойный. Хотел бы видеться с каганом, тем более, что мы виделись уже с ним в Чуруле, и просить, чтобы послал гонцов своих и уведомил князя Тиверии, что я здесь. Будет иметь хороший выкуп за меня.
— Все равно потом. А сейчас отберут тех из пленных, наиболее больных, надо отвести их в укромное место с покоем и кровлей. Светозар заметно выпрямился и прояснился лицом.
— Это правда? Каган позаботился уже о пленных?
— Да. И прежде всего о пораженных язвой, их наберется тысяча?
— Достойный предводитель. И две уже наберется.
— Тогда отбери первую тысячу. За другими придут позже.
Светозар метался в том углу, где лежали слабые, будто на поле боя. Бросался к одному, оставлял, заметив, что он мертв уже, и спешил к другому, от второго — к третьему, и всем говорил: «Вставайте, братцы! Вас, слабых, первыми поведут в лачуги, в тепло и уют. Каган сжалился над вашим безлетьем, заботится уже о вас». Когда набрал тысячу и вывел из оврага, задумался на мгновение и все-таки спросил тархана:
