«Так скажи об этом ей!»
— Я не могу, — Жуга помотал головой, взгромоздился обратно на пень и обхватил колени руками. Передёрнулся зябко. — Не хочу. Боюсь. И ты не говори ей, я тебя прошу. Быть с ней — это значит стать таким, каким она захочет. Я не хочу терять себя. Я не знаю, не представляю, что она может натворить!.. Но я боюсь. Ты веришь мне, высокий. Я впервые за последние семь лет по-настоящему чего-то испугался. Моя судьба в её руках... Да и твоя наверное, тоже. Ты слышишь меня?
«Слышу».
— Может быть, поэтому я больше и не вижу будущего. И есть ещё одна опасность. «Какая же?» Травник поднял взгляд.
— У неё нет желаний, — сказал он. — Никаких. Она абсолютно инертна. Она — никто. В ней нет определённости. Она уже не хочет ничего. Вернее — хочет ничего. Ты понимаешь?
«Да, я понимаю, — после ужасно долгой паузы сказал ему единорог. — Теперь, пожалуй, боюсь уже и я.»
* * *
С кухни тянуло восхитительными запахами — судя по всему, сегодня в придорожной корчме намечалось небольшое пиршество. Все завсегдатаи сидели по домам в такую непогоду, тракт был пуст, и единственный посетитель получил в своё распоряжение весь трактир от крыши до фундамента с хозяином и челядью, а также — содержимым кухонь и подвалов. Но суеты и спешки не было. Широкий, с точёными ножками стол ломился от еды, а трактирщик раз за разом приходил и снова удалялся, чтобы принести всё новые тарелки. Тушёный сладкий перец с овощами, творог, солёные оливки с юга, жареная рыба, сырные шарики с укропом, лепёшки, блинчики, копчёности, лапша и сладкий рис, в общем, всего понемногу. Трактирщик знал своё дело: всё было приготовлено с любовью и умением. В горшке дымилась жирная куриная похлёбка с травками и сельдереем. В отдельной миске, горкой лежали всякие колбасы и сосиски, всё как положено.
Золтан откинулся на спинку стула и расслабился. Наконец-то можно было отдохнуть. После того, как он был вынужден оставить «Пляшущего Лиса», только здесь и можно было прилично поесть. Он глотнул из бокала и зажмурился от удовольствия. Сладковатая терпкость старого вина защекотала ноздри. Хозяин ради дорогого гостя не поскупился и откупорил, наверное, лучшую свою бутылку.
Хагг прискакал сюда под вечер. Начинался снегопад, всё небо затянули тучи, он гнал коня, стремясь успеть до темноты, бил шпорами и поддавал нагайкой. Каурый жеребец с неровной рысью, купленный по случаю и второпях, всё время застревал в сугробах и оскальзывался, случалось — даже падал на колени. Выл ветер, мокрый снег хлестал в глаза, Золтан нахлобучил шляпу на глаза и ругался через стиснутые зубы. Овальные, неярко освещённые окошки постоялого двора он увидел лишь когда подъехал к нему чуть ли не вплотную, а проезжая под воротами, ударился о вывеску башкой.
Вывеска, кстати говоря, была ничего себе, соответствующая: железная, витиеватая, на двух цепях: «Безумный коновал».
«Наконец-то!» — с облегчением подумал Хагг, спрыгнул с коня и направился в дом. Забухал кулаком.
— Иоганн! — крикнул он. — Иоганн, открывай!
Внутри задвигались. Через минуту трактирщик открыл, посветил на путника большим железным фонарём сквозь росчерки летящих снежных хлопьев и всплеснул руками (а точней сказать — рукой, поскольку в правой он держал фонарь).
— Господин Золтан, никак, вы? — вскричал он. Голос у него был очень громкий и высокий. — Какими судьбами? Надолго к нам? Да что же это я... Проходите, проходите, раздевайтесь... Вы на лошади? — он выглянул за дверь, нос к носу столкнулся с конём, который тоже потянулся к свету и теплу, и раздражённо помахал рукой: — Прочь, глупая, скотина. Пошла, пошла!.. Ой, это я не вам. Вы проходите: там огонь, тепло... Я сейчас насчёт ужина распоряжусь. Вы ведь будете ужинать? — Золтан кивнул. — Да? Ага. Берн! — он обернулся. — Берн, негодный мальчишка, где ты? Берн! А, явился. Поводи лошадь господина, потом отведи в стойло, распряги, оботри и задай корму. Да быстрее, снег же на дворе! Самому себе работы добавляешь.
Камин гудел. Пламя пожирало уголь, как голодный нищий — сладкие пирожки. За окнами была уже сплошная белая пелена. Это — здесь, а что за круговерть сейчас творится в поле, страшно было и представить. Золтан предпочитал об этом не думать, прикрыл глаза и целиком отдался тепловатой полудрёме.
Три дня минуло после ухода их из города. Жуга и мальчик сразу же решили, что пойдут одни. Золтан не стал возражать, дал денег и пару советов и отправился на юг, в Дестельберг, где заранее уговорился встретиться с женой. А перед глазами его всё ещё стояла та пляска на улицах.
Хагг вспоминал и вздрагивал. Что это было, в самом деле? Зная травника, он мог рассчитывать на что-нибудь подобное, но...
Как и многие, Хагг не любил святую церковь. Её было, за что... э-ээ... не любить. За жадность, за роскошество, за полную уверенность в своей непогрешимости и правоте, за средства, которыми они достигались.
И если насчёт правоты Хагг прекрасно был осведомлён, что на Востоке множество людей веруют совершенно иначе, а Коран и Библия друг друга стоят, то насчёт средств он откровенно сомневался. Король Филипп выбрал страшный путь. Ему мало было того, что папская инквизиция сама по себе загубила сотни тысяч христиан на костре во времена его отца. Он навязал Нидерландам новых епископов и ввёл в страну инквизицию испанскую.
Золтан ничего не имел против собственно пыток. Сам бывший дознаватель и сыскарь, в поисках ответа на вопросы следствия он часто применял и пытки, и телесные наказания, хотя порой и сомневался в их целесообразности — пытаемый должен говорить правду, а не то, что хочет слышать дознаватель, а человек слаб и может наговорить чего угодно, лишь бы палачи прекратили истязания. Может выдумать любую бесовщину, может просто нести околесицу. Может подтвердить заведомую чушь. Оговорить кого угодно, в том числе себя, своих родителей, детей, любимую и Господа Христа со всеми апостолами, если это от него потребуют. Сколько раз дурацкие признания подследственных и заключённых, сделанные под клещами палача, уводили его по ложному пути — не сосчитать.
Да что там говорить, — если бы сами первоапостолы Пётр и Андрей угодили в руки инквизиторов, даже им не удалось бы доказать своей невиновности. Особенно если потребовалось бы признание их вины. Ведь что есть у человека, что он может предъявить в доказательство своей невинности?
Слова.
Что такое слова?
Ничто. Сотрясение воздуха. Не более, чем крик кукушки.
Кто поверит крику кукушки? Как проверить правдивость сказанного?
Никак.
А если попадают на дыбу сильные духом, пытка тем более ничем не поможет. Церковь знала предостаточно таких примеров.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
