Окуно Тадаси молчал.
— Я вас, Окуно-сан, а вы маму возьмите за руку, и потанцуем вокруг сакуры!
Мика шла впереди, они шли за ней.
Окуно отломил веточку с цветами и дал девочке.
Уже издали Мика помахала сакуре рукой.
В метро прокрались они осторожно, как провинившиеся.
Только уже в туннеле, задвинув за собой щит, Окуно перевел дыхание.
— Мы должны немедленно пройти дезактивацию, — сказал он, переступая порог бокса. — Я сейчас настрою дозиметр и позову вас. Переодеваться не надо. Мика-тян, дай мне эту веточку, придешь с мамой, верну, я ее только проверю.
Кьоко была утомлена и, казалось, равнодушна к радиации Дочурочка нашлась, доченька с ней! — вот и все, вот и хорошо. Прижала ее к себе крепко-крепко, да так и замерла, ожидая приглашения Окуно. А когда он просигналил, Кьоко с первого взгляда заметила, что он обескуражен — то кладет ветку сакуры в дозиметр, то достает ее оттуда, вертя тумблер то в одну, то с другую сторону.
— Вы знаете, Кьоко-сан, уровень радиации, оказывается, в пределах нормы…
— Так это же хорошо, Окуно-сан!
Он посмотрел на нее по-детски беспомощно:
— Возможно, моя аппаратура…
До поздней ночи определял он степень заражения одежды, ветки сакуры, но радиоактивные характеристики словно скрывали отклонение от нормы. Приборы словно заупрямились, и сбитый с толку Окуно Тадаси вынужден был отступиться.
Пожал плечами:
— Завтра сменю аппаратуру.
Мика уснула в кресле, и Окуно, осторожно взяв девочку на руки, отнес ее в бокс к Кьоко. Уложили малышку в постель и еще долго разговаривали о случившемся, Кьоко время от времени посматривала на раскрасневшееся лицо дочурки, спокойно, чтобы скрыть волнение, говорила:
— Да разве это жизнь? Живем как кроты. Разве можно так жить?
— Нет, Кьоко-сан, — успокаивал ее Окуно. — Не надо так говорить.
Он хорошо видел, что она в смятении, и искренно хотел вернуть ее в нормальное состояние, хотя и сам взволнован был до крайности. Такая ночь! Парк, цветущая сакура…. И воздух, воздух, настоящий, свободный, весенний! Хоть и радиоактивный, а не подземный! Окуно Тадаси чувствовал: или он признается в любви сегодня, или никогда. Необходимо решительное усилие — и психологический барьер будет преодолен!
— Кьоко-сан! — с неестественной торжественностью произнес он и, почувствовав из-за этого неловкость, повторил: — Кьоко-сан! Я уже давно хочу вам сказать…
Она повернула к нему красиво очерченную голову, глаза сверкнули:
— Я догадываюсь, Окуно-сан… Но ведь нас разделяет… Теперь я могу сказать откровенно — нас разделяет девиз «Неба и солнца!».
Однако, услышав девиз подпольщиков, Окуно Тадаси на этот раз не испугался, а посмотрел на Кьоко не только нежно и тепло, но и с доверием.
— Я много думал об этом, — сказал он, — особенно после того разговора… Я ищу дорогу к вам, «Небо и солнце!»
Кьоко произнесла вполголоса:
— Каждый из нас имеет право вовлекать других. В борьбе против Уникума такой инженер, как вы, Окуно-сан…
— Что требуется, чтобы присоединиться к вам?
— Прежде всего честность и преданность.
— Кьоко-сан, но ведь мы…
— Да, я верю вам. Сейчас, Окуно-сан, вы должны поклониться четырем сторонам света, произнося наш девиз.
Кланяясь, Окуно Тадаси прижимал ладони к коленям и приговаривал:
— Неба и солнца! Неба и солнца! Неба и солнца! Неба и солнца!
Они посмотрели друг другу в глаза, и это были уже взгляды союзников, товарищей в борьбе.
— Теперь вы наш, Окуно-сан, — произнесла Кьоко. — Поздравляю вас. Скоро вы получите задание.
— Вы убедитесь, что не ошиблись во мне, — прошептал Окуно, опускаясь на циновку у ее ног. Какое-то новое неизведанное чувство самопожертвования, самоотречения охватило его. До этого дня жил он только для себя, а теперь начиналась другая жизнь — для Кьоко, для Мики, для всех!
— Хотите, Кьоко-сан, покажу вам Токио? Вы ведь его не знаете. Вы ведь были ребенком, когда этот злосчастный Уникум…
— Да, город мне только снится. — Кьоко положила руку ему на голову. — Мы пойдем. Но не сейчас.
— Завтра?
— Хорошо, пойдем завтра. А сейчас — до свидания.
Уходя, Окуно удивлялся сам себе: без саке[17] хмельной.
Они осматривали город с ажурной башни — такой высокой, что у Кьоко даже голова закружилась. Поднялись на лифте, вышли на застекленную смотровую веранду, и перед их удивленным взором предстала безбрежная панорама Токио, затейливо расшитая гирляндами электрических огней. Многокрасочные рекламы, словно созвездья, мигали, исчезали, вспыхивали с новой силой.
Мчались электропоезда, автострады запружены были автобусами и легковыми машинами. Потоки транспорта послушно останавливались перед красным светом и энергично возобновляли движение, когда вспыхивал зеленый.
Окуно протянул Кьоко бинокль.
Она посмотрела в него, потом вздохнула:
— И в поездах никого, и в автобусах тоже… Никогошеньки, ни одной живой души!
— Да, город совершенно безлюден.
— Так для кого же все это движение? Какой в нем смысл?
— Не знаю, Кьоко-сан.
— Какая-то бессмысленная игра, маскарад. Мертвый город. Мне тяжело на это смотреть, Окуно-сан.
По улице мчались автомобили, но Окуно и Кьоко решили и назад идти пешком. Шли молча, склонив головы, как на похоронах.
Улицы полнились шорохом шин, рокотом моторов, но все эти звуки только усиливали впечатление мертвой тишины, навалившейся на огромный город. Безлюдье — вот что угнетало.
У Отани-отеля Кьоко остановилась. Величественное здание до краев залито было ярким светом. Просторный холл, выстеленный громадным ковром, дышал пустотой. Кьоко почему-то захотелось походить по этому ковру, ощутить его мягкость.
Прозрачные двери сами раздвинулись перед ними. И едва Кьоко и Окуно вошли, их неожиданно оглушил мощный динамик:
— Кто посмел игнорировать запрет? Предъявить пропуска!
— Беги! — шепнул Окуно. — Скорее!
Кьоко бросилась к дверям, они пропустили ее, и она побежала вниз.
— Пропуск!
Рука Окуно Тадаси машинально потянулась к карману, но он тут же отдернул ее. «Наказание неотвратимое и тяжкое. А в респираторе разве узнают? Бежать, бежать!..»
Бросился вслед за Кьоко, но прозрачные двери уже были заблокированы. Ударил плечом, боль обожгла его, а двери не сдвинулись с места.
— Попытка к бегству отягощает вину!
Динамики обстреливали его со всех сторон. А он лихорадочно ощупывал взглядом стены: где выключается свет? Побежал к лифту — здесь двери услужливо отворились, и он едва не вскочил в кабину. Да это ведь ловушка, ловушка! Спрятался в тени четырехгранной колонны, прижался к ней спиной, замер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
