Разлука:
Il a au jour d'ui un moisQue mon ami s'en ala.Mon cuer remaint morne et cois,Il a au jour d'ui un mois.
Нынче вот уж месяц ровноМилого со мною нет.Сердце мрачно и безмолвноНынче вот уже месяц ровно.
"A Dieu, me dit, je m'en vois";Ne puis a moy ne parla,Il a au jour d'ui un mois[35].
"С Богом", — он сказал; укровноЯ живу, забыв весь свет,Нынче вот уж месяц ровно.
Преданность:
Mon ami, ne plourez plus;Car tant me faittes pitieQue mon cuer se rent conclusA vostre doulce amistie.Reprenez autre maniere;Pour Dieu, plus ne vous doulez,Et me faittes bonne chiere:Je vueil quanque vous voulez.
Друг мой, что слезам катиться?Я ни в чем Вам не перечу,Сердце жалостно стремитсяДружбе сладостной навстречу.Пременитеся, с сих порНе печальтесь, умоляю,Радостный явите взор:Что и Вы, того желаю.
Нежность, женская непосредственность этих стихов, которые свободны ото всех по-мужски тяжеловесных, надуманных рассуждений и лишены красочных украшений и фигур, навеянных Романом о розе, несомненно, делают их для нас привлекательными. В них раскрывается одно-единственное, только что схваченное настроение. Тема, зазвучавшая в сердце, тут же воплощается в образ, не нуждаясь в том, чтобы прибегать за помощью к мысли. Но именно поэтому такие стихи особенно часто обладают свойством, характерным как для музыки, так и для поэзии любой эпохи, где вдохновение покоится исключительно на увиденном в течение одного-единственного мгновения: тема чиста и сильна, песнь начинается ясной и устойчивой нотой, вроде трели дрозда, — но уже после первой строфы у поэта или певца полностью все исчерпано; настроение улетучивается, и дальнейшая разработка тонет в бессильной риторике. Отсюда и то постоянное разочарование, которое уготовано нам почти всеми поэтами XV в.
Вот пример из баллады Кристины Пизанской:
Quant chacun s'en revient de l'ostPour quoy demeures tu derriere?Et si scez que m'amour entiereT'ay baillee en garde et depost[36].
Из войска всяк спешит в свой кров.Тебя ж какая держит сила?Ведь я свою любовь вручилаТебе в защиту и покров.
Здесь, казалось бы, может последовать тонкая средневековая французская баллада на манер Леноры. Но поэтессе более нечего сказать, кроме этих начальных строк; еще две краткие, незначительные строфы — и стихи приходят к концу.
Как свежо начинается Le debat dou cheval et dou levrier [Прение коня и борзой] Фруассара:
Froissart d'Escoce revenoitSus un cheval qui gris estoit,Un blanc levrier menoit en lasse."Las", dist le levrier, "je me lasse,Grisel, quant nous reposerons?Il est heure que nous mengons""[37].
Фруассар с Шотландией простился,На сером скакуне пустилсяОн к дому, с белою борзой.Та говорит: "Серко, постой,Пусть налегке, невмочь трусить.Пора бы нам перекусить".
Но тон этот не выдерживается, и стихотворение быстро сникает. Тема лишь увидена, она не претворяется в мысль. Иной раз темы дышат поразительной убедительностью. В Danse aux Aveugles [Tанце Слепцов] Пьера Мишо мы видим человечество, извечно танцующее вокруг тронов Любви, Фортуны и Смерти[38]. Однако разработка с самого начала не поднимается выше среднего уровня. Exclamacion des os Sainct Innocent [Вопль костей с кладбища Невинноубиенных младенцев] неизвестного автора начинается призывом костей в галереях знаменитого кладбища:
Les os sommes des povres trespassez,Cy amassez par monceaulx compassez,Rompus, cassez, sans reigle ne compas...[39]
Усопших бедных ломаные кости,Разбросаны по кучкам на погосте,Нестройно, без правила и кружал...
Зачин вполне подходит, чтобы выстроить мрачную жалобу мертвецов; однако из всего этого не получается ничего иного, кроме memento mori самого заурядного свойства.
Все эти темы — лишь образы. Для художника такая отдельная картинка заключает в себе материал для подробной дальнейшей разработки, для поэта, однако, этого отнюдь не достаточно.
Глава 21
Слово и образ
Итак, не превосходит ли своими выразительными возможностями живопись XV в. литературу вообще во всех отношениях? Нет. Всегда остаются области, где выразительные средства литературы по сравнению с живописью богаче и непосредственнее. Такова прежде всего область смешного. Изобразительное искусство, если оно и нисходит до карикатуры, способно выражать комическое лишь в незначительной мере. Комическое, изображаемое всего-навсего зрительно, обладает склонностью переходить снова в серьезное. Только там, где к изображению жизни комический элемент примешивается в не слишком уж больших дозах, где он всего лишь приправа и не способен перебить вкус основного блюда, изображаемое может идти в ногу с тем, что выражают словесно. Такого рода комическое, вводимое в весьма малой степени, мы находим в жанровой живописи.
Здесь изобразительное искусство все еще полностью на своей территории.
Неограниченная разработка деталей, на которую мы указывали выше, говоря о живописи XV столетия, незаметно переходит в уютное перечисление мелочей, в жанровость. Детализация полностью превращается в жанр у Мастера из Флемалля. Его плотник Иосиф, сидя, изготавливает мышеловки[1]. Жанровое проглядывает в каждой детали; между манерой ван Эйка, тем, как он оставляет открытый ставень или изображает буфет или камин, и тем, как это делает Робер Кампен, пролегает дистанция, отделяющая чисто живописное видение от жанра.
Но и в этой области слово сразу же обретает на одно измерение больше, чем изображение. Настроение уюта оно в состоянии передать эксплицитно. Обратимся еще раз к описаниям красоты замков у Дешана. Они, в общем-то, не удались, оставаясь далеко позади в сравнении с достижениями искусства миниатюры. Но вот — баллада, где Дешан рисует жанровую картинку, изображая самого себя, лежащего больным в своем небогатом небольшом замке Фим[2]. Совы, скворцы, вороны, воробьи, вьющие гнезда на башнях, не дают ему спать:
C'est une estrange melodieQui ne semble pas grand deduitA gens qui sont en maladie.Premiers les corbes font scavoirPour certain si tost qu'il est jour:De fort crier font leur pouoir,Le gros, le gresle, sanz sejour;Mieulx vauldroit le son d'un tabourQue telz cris de divers oyseaulx,Puis vient la proie; vaches, veaulx,Crians, muyans, et tout ce nuit,Quant on a le cervel trop vuit,Joint du moustier la sonnerie,Qui tout l'entendement destruitA gens qui sont en maladie.
Звучанья странные вокругНимало не ласкают слухТому, кого сразил недуг.Сперва вороны возвестятДня наступление: так рано,Как могут, ведь они кричатШумливо, резко, неустанно;Уж лучше грохот барабана,Чем этака докучна птица;Там — стадо крав, телят влачится,Мычаньем омрачая дух,И мнится, мозг и пуст, и сух;Звон колокола полнит луг,И разум словно бы потухУ тех, кого сразил недуг.
Вечером появляются совы и жалобными криками пугают больного, навевая ему мысли о смерти:
C'est froit hostel et mal reduitA gens qui sont en maladie.
Ce хладный кров и злой досугДля тех, кого сразил недуг.
Но стоит только проникнуть в повествование проблеску комического или хотя бы намеку на занятное изложение — и чередование следующих друг за другом событий сразу же перестает быть утомительным. Живые зарисовки нравов и обычаев горожан, пространные описания дамских туалетов рассеивают монотонность. В длинном аллегорическом стихотворении L'espinette amoureuse[3] [Тенета любви] Фруассар неожиданно забавляет нас тем, что перечисляет около шестидесяти детских игр, в которые он играл в Валансьене, когда был мальчишкой[4]. Служение литературы бесу чревоугодия уже началось. У обильных трапез Золя, Гюисманса, Анатоля Франса уже были прототипы в Средневековье. Как это чревоугодие лоснится от жира, когда Дешан и Вийон, обглодав сочную баранью ножку, облизывают свои губы! Как смачно описывает Фруассар брюссельских бонвиванов, окружающих тучного герцога Венцеля в битве при Баасвейлере; при каждом из них состоят слуги с притороченными к седлу огромными флягами с вином, с запасами хлеба и сыра, с пирогами с семгой, форелью и угрями, и все это аккуратно завернуто в салфетки; так они откровенно противопоставляют свои привычки суровым требованиям похода[5].
Будучи способна передавать жанровость, литература этого времени оказалась в состоянии внести прозаическое также и в поэзию. В своем стихотворении Дешан может высказать требование об уплате ему денег, не снижая при этом обычного для него поэтического уровня; в целом ряде баллад он выпрашивает то обещанные ему дрова, то придворное платье, то лошадь, то просроченное содержание[6].
