на ее здоровье и работоспособность, — зачем ей эта трепка нервов?
Алексей же гостил у Раечки. Читал самиздат, варил ей супчики и очень горевал, когда она сломала шейку бедра. Состояние беспомощности претило ее кипучей натуре. Приняв снотворное, Раечка последовала за мужем.
Спецнадобности
Под утро Арон пробудился на садовой скамейке. Вышел покурить, прилег, и его сморило. Вернувшись, он застал Анну в той же позе, разве что она не стучала пальцами по клавиатуре, а терла ими покрасневшие глаза. Тонкие точеные пальцы. Может, она была пианисткой?
— Мне страшно, — прошептала она. — Анатолий Яковлевич в подвале. Его пытают.
— В каком подвале?
— В Киеве. В Октябрьском дворце. Читай! Но про себя.
Исполнять приговоры в срок было первостепенной задачей старшего лейтенанта госбезопасности Ивана Нагорного — Октябрьский дворец большой, да не резиновый. Несмотря на то, что оружие в руки брали все — и вахтеры, и надзиратели, — задержки случались. У Нагорного болели локоть и указательный палец. Оптимизации процесса способствовала и четкая инструкция: как выводить заключенного, как ставить к стене, как направлять пистолет так, чтобы не заляпаться кровью. Во время расстрелов заводили специальные двигатели — в ближайших жилых домах не должно быть слышно выстрелов.
По ночам трупы грузили на машины и вывозили в Быковнянский лес, служивший «спецнадобностям НКВД». Трактор рыл ямы, куда сбрасывали тела.
Добротные вещи убитых — пальто, костюмы, ботинки или часы, — можно было купить в комиссионке на улице Прорезной, в самом центре Киева.
В чем его взяли в июне? Вряд ли в пальто или в парадном костюме… Ботинки? Если что-то и пошло в комиссионку, так это часы. Ада могла бы их признать, оказавшись в Киеве, но ее к тому времени тоже арестовали. Когда родственники киевских арестантов узнали вещи своих близких, против водителя автозака возбудили дело. Тот признался, что получал вещи от начальника тюрьмы Нагорного. В качестве премии за сложную и изнурительную работу. Во время следствия Нагорный сказал, что выдавал чужую одежду работникам тюрьмы, чтобы те кровью и порохом не портили свою собственную. В ходе следствия обнаружились и другие противозаконные действия Нагорного: его расстрельная команда выбивала у жертв золотые зубы. Водителя осудили на год за хранение огнестрельного оружия. Нагорный был освобожден и продолжал «трудиться» в подвалах тюрьмы.
— Свихнешься…
— Ничего, накормишь пилюлями. Только не снотворными, пожалуйста.
— Такие руки бывают только у музыкантов, — сказал Арон и положил ее ладони на свои. — Ты не помнишь…
— Помню! Тебе доставляла утешение моя игра в захолустном ресторане. Ты даже подумывал вывезти меня в Петроград…
— Что же помешало?
— Военное положение. К тому же на самом деле я была арфисткой. При слепом ирландце. Но в Луцке не нашлось арфы. Пришлось тренькать на раздолбанном пианино.
Дабы не быть «сопричастным» ее «мыслительному пространству», Арон отправился на кухню. Согрел бульон, нарезал в него укроп и позвал Анну к столу.
Она пришла, села послушно, дула, как Рои, в тарелку.
— Зачем меня туда отправили?!
— Куда?
— В 37-й год!
— Беги оттуда.
— Бежать?! Ты вообще соображаешь, что говоришь? Оттуда невозможно убежать. Бьют сильно, ни днем ни ночью не дают спать…
— За что?
— Смеешься?! Я же агент иностранной разведки. С 1927 года. Участник московской террористической группы, действовавшей в 1932–1934 годах. Читай, если не веришь! Я свое дело помню наизусть!
«Статьи 54-6 ч. 1, 54-8 и 54–11 УК УССР; следственное дело № 33031фл, учетно-архивный отдел КГБ УССР».
Циферки, циферки… Присвоенное ею чужое «Я» — опасный симптом. Не пришлось бы везти ее в «Эйтаним». Хотя капельницу он сможет поставить и дома.
— Успокойся, пожалуйста, ешь… Посмотри на меня!
— Меня судила «двойка», нарком и прокурор, даже не «тройка»… Меня приговорили к расстрелу 25 сентября 1937 года. И в тот же день — пулю в лоб.
Эти слова звучали уже иначе, словно бы в съемках наступил перерыв и она лишь повторила про себя то, что предстояло произнести в следующем раунде.
Арон зачерпнул бульон ложкой, поднес к ее рту. Она не протестовала, и он взялся кормить ее с ложечки, как некогда Рои. Анна вытягивала губы, слизывала с ложки укроп кончиком языка.
— Вкусно, как в детстве, — сказала она, и Арон выронил ложку.
Анна подняла ее с пола, встала, вымыла под краном, отдала ему и подставила губы.
Арон еле удержался, чтобы их не поцеловать.
Точно как Рои, она облизала языком тарелку.
— В детстве ты тоже так делала?
Анна радостно закивала головой. Она светилась.
Убирая со стола, Арон думал, что человечество неспроста игнорирует человека. Этот космос с нравственными уложениями функционирует куда сложнее
