него законы или его переформулировать. Для Гибба рассуждение об этом расхождении далеко от случайности, это эпистемологический переход к предмету и его смотровая площадка, с высоты которой во всех своих произведениях и на каждой из занимаемых им влиятельных должностей он мог ислам обозревать. Между безмолвным призывом ислама к монолитному сообществу ортодоксальных верующих и всем вербальным выражением ислама компанией сбившихся с пути политических активистов, доведенных до отчаяния клерков и беспринципных реформаторов – вот где стоит, пишет и переформулирует Гибб. В его работах сказано либо то, чего ислам не смог сказать, либо то, что замалчивалось духовенством. Сказанное Гиббом в каком-то смысле стоит по времени впереди ислама, допуская при этом, что когда-нибудь в будущем ислам окажется в состоянии сказать то, чего не может высказать сейчас. В другом смысле, не менее важном, работы Гибба по исламу уничтожают представление о религии как о единстве «живых» верований, поскольку в своих работах он смог постичь «ислам» как безмолвный призыв, обращенный к мусульманам еще
до того, как их вера стала предметом светских споров, практик и обсуждений.
Противоречие в работе Гибба (а это именно противоречие – говорить об «исламе», не так, как о нем говорит духовенство, и не так, как, если бы они могли, говорили бы верующие) отчасти скрывается метафизическим подходом, ведущим в его работе и господствующим на протяжении всей истории современного ориентализма, традиции которого Гибб унаследовал от своих учителей, например Макдональда. Восток и ислам обладают своего рода нереальным, феноменологически редуцированным статусом, который делает их недосягаемыми для всех, кроме западных экспертов. С самого начала изучения Западом Востока последнему никогда не удавалось говорить за самого себя. Свидетельства о Востоке получали печать достоверности лишь в работах ориенталистов. Творчество Гибба подразумевает, что ислам (или мухаммеданизм) существует в том виде, как он есть, и в таком, каким он должен быть. Метафизически – и только метафизически – сущность и потенция стали одним и тем же. Только использование метафизического подхода сделало возможным появление таких важных статей Гибба, как «Структура религиозной мысли ислама» или «Истолкование исламской истории», не говоря уже о различении между субъективным и объективным знанием, что было проделано Гиббом в русле критики Массиньона[984]. Свои рассуждения об «исламе» он ведет с поистине олимпийским спокойствием и невозмутимостью. Нет никаких неувязок, как нет и ощутимого разрыва между текстом Гибба и описываемым им явлением, поскольку каждый из них, согласно самому Гиббу, в конце концов сводим к другому. В качестве таковых «ислам» и его описание Гиббом обладают той спокойной дискурсивной ясностью, которая неизменно присуща хорошо упорядоченным страницам текстов английских ученых.
Я придаю большое значение внешнему виду и сознательно продуманному макету страницы в текстах ориенталистов в их печатной форме. Я уже ранее говорил о выстроенной в алфавитном порядке энциклопедии д’Эрбело, гигантских листах «Описания Египта», лабораторно-музейных записных книжках Ренана, отточиях и коротких эпизодах в «Нравах» Лэйна, антологиях Саси и так далее. Такие страницы – это знаки и Востока, и ориенталиста, представленные читателю. Существует определенный порядок этих страниц, через который читатель формирует представление не только о «Востоке», но и об ориенталисте как истолкователе, экспоненте, личности, посреднике, представляющем (и представительном) эксперте. Гибб и Массиньон оставили нам тексты, которые позволяют воспроизвести канву ориентализма на Западе как историю, вмещающую в себя различные видовые и топографические стили, редуцированные в итоге к научному и монографическому единообразию. Восточный человек как вид, восточные выражения, восточные лексикографические единицы, восточные серии, восточные примеры – всё это у Гибба и Массиньона заняло подчиненное место в сравнении с влиянием линеарной прозы дискурсивного анализа, представленной в эссе, статьях и научных книгах. В свое время, с конца Первой мировой войны и до начала 60-х годов, энциклопедия, антология, личные заметки, три эти ведущие формы работы ориенталистов, претерпели радикальное изменение. Их авторитет был перераспределен, или распылен, или рассеян в пользу сообщества экспертов («Энциклопедия ислама», «Кембриджская история ислама»), в пользу работ более низкого уровня (учебники по языку для начинающих, но не тех, кто готовится к дипломатической службе, как это было в случае с «Хрестоматией» Саси, а занимающихся социологическими исследованиями, изучением экономики или истории), разного рода сенсационных откровений (которые в большей мере касаются личностей или правительств – вспомним Лоуренса, – нежели знания). Гибб с его несколько небрежными, но глубоко последовательными текстами, Массиньон с его пылом художника, которому никакая отсылка не кажется слишком экстравагантной, если ее толкованием неординарно распорядиться, – эти ученые подняли, по сути, экуменический авторитет европейского ориентализма так высоко, как смогли. На смену им пришли новые реалии, новый обособленный стиль, в широком смысле англо-американский, а в более узком – стиль американских социальных наук. Здесь старый ориентализм распался на множество частей, однако все они продолжали служить прежним традиционным догмам ориентализма.
IV
Современный этап
После Второй мировой войны и в особенности после каждой из арабо-израильских войн арабские мусульмане начинали играть заметную роль в американской популярной культуре, так же как и в академическом мире, среди политиков и представителей бизнеса. Это знак крупных изменений в международном распределении сил. Франция и Британия уже не занимают главного положения на этой политической арене, их сместил американский империализм. Теперь сеть разнообразных и многочисленных интересов связывает части бывшего колониального мира с Соединенными Штатами, точно так же, как интенсивный рост числа академических специальностей разделяет (и одновременно соединяет) все прежние филологические и ориентированные на Европу дисциплины вроде ориентализма. Регионоведы как их теперь называют, претендуют на экспертное знание этих регионов, предлагая свои услуги правительству или бизнесу, или тому и другому вместе. Колоссальные, псевдоэмпирические знания, накопленные в анналах современного европейского ориентализма, – как отмечает, например, в своей летописи этой сферы в XIX веке Жюль Моль, – исчезли и затем предстали в новых формах. Теперь культура наполнена огромным многообразием гибридных представлений о Востоке. Япония, Индокитай, Китай, Индия, Пакистан – их репрезентации уже получили и продолжают получать широкий отклик по мере того, как по понятным причинам становятся предметом оживленных дискуссий. Ислам и арабы также обрели новые представления, и нам следует с ними обращаться как с фрагментарными, мощными и идеологически последовательными постоянными, пусть обсуждаемыми и не так часто, в которые здесь, в Соединенных Штатах, преобразовался традиционный европейский ориентализм.
1. Представление в образах популярной культуры и в социальных науках. Вот несколько примеров того, как сегодня чаще всего представляют арабов. Отметим, с какой легкостью «араб» приспосабливается к тем изменениям и той редукции, исключительно тенденциозного характера, которым его подвергают. Тема костюмированного приема по поводу
