с осознанием того, что его творчество следует рассматривать как альтернативу собственным работам Гибба. Конечно, те положения, которые я анализирую в некрологе, написанном Гиббом, – это намеки, а не развернутые сентенции, но они важны для сравнения собственной карьеры Гибба с карьерой Массиньона. Альберт Хурани[964] в своем мемориальном эссе о Гиббе для Британской академии (к которому я уже несколько раз обращался) удачно подводит итоги карьере ученого, его главным идеям и всему значимому в его творчестве. С оценкой Хурани в основных чертах я согласен. Однако кое-что в нем учтено не было; впрочем, этот недостаток отчасти восполняет другая, менее удачная работа о Гиббе – статья Уильяма Полка[965] «Сэр Гамильтон Гибб между ориентализмом и историей»[966]. Хурани рассматривает фигуру Гибба скорее как сумму личного опыта, личных влияний, тогда как Полк, гораздо менее тонко понимающий творчество Гибба в целом, рассматривает последнего как кульминацию специфической академической традиции, которую (используя выражение, отсутствующее в работе Полка) можно назвать консенсусом академического сообщества, или парадигмой.
Прямо заимствованная из работ Томаса Куна[967], эта сентенция имеет непосредственное отношение к Гиббу, который, как напоминает нам Хурани, был во многом институциональной фигурой. Во всем, что Гибб делал или говорил с самого начала своей карьеры в Лондоне, на среднем ее этапе в Оксфорде и в период наибольшего своего влияния – на посту директора Гарвардского Центра исследований Среднего Востока, мы найдем несомненный отпечаток ума, с удивительной легкостью действующего в границах сложившихся институтов. Если Массиньон всегда был аутсайдером, то Гибб, напротив, всегда был инсайдером. Но, как бы то ни было, оба этих человека смогли достичь вершин успеха и влияния во французском и англо-американском ориентализме соответственно. Восток для Гибба был не просто местом, с которым можно было непосредственно соприкоснуться, но и тем, о чем читают, пишут, что изучают в научных обществах, университетах и на конференциях. Как и Массиньон, Гибб гордился своей дружбой с мусульманами, но они казались ему, как и Лэйну, друзьями скорее полезными, чем близкими. Таким образом, Гибб – это династическая фигура в пределах академических рамок британского (а позднее и американского) ориентализма, ученый, чья работа вполне сознательно демонстрировала национальные тенденции в академической традиции, сложившиеся в университетах, правительствах и исследовательских фондах.
Один из показателей этого – тот факт, что в зрелые годы Гибб часто писал и выступал для политически влиятельных организаций. Так, в 1951 году он опубликовал статью в книге под названием «Ближний Восток и великие державы», в которой попытался обосновать необходимость расширения англо-американских программ исследования Востока:
…ситуация в западных странах в их отношении к странам Азии и Африки поменялась. Мы уже более не можем полагаться на фактор престижа, игравший, как представляется, ведущую роль в довоенном мышлении, так же как мы больше не можем ожидать, что народы Азии и Африки придут к нам и будут у нас учиться, пока мы сидим сложа руки. Это мы должны изучать их для того, чтобы научиться работать с ними в таких отношениях, которые больше походят на взаимность[968].
Условия этих новых отношений были позже изложены в работе «Пересматривая регионоведение» (Area Studies Reconsidered). Ориентальные исследования следует понимать не столько как научную деятельность, но скорее как инструмент национальной политики в отношении недавно получивших независимость и, возможно, весьма несговорчивых наций постколониального мира. Ориенталист, вооруженный осознанием собственной значимости для Атлантического содружества, в новом формате должен был быть проводником для политиков, бизнесменов, нового поколения ученых.
Самым значимым в поздних взглядах Гибба стала не позитивная работа ориенталиста как ученого (например, такого ученого, каким в молодости был сам Гибб, когда изучал вторжения мусульман в Центральную Азию[969]), а возможность ее адаптировать к использованию в обществе. Об этом хорошо сказал Хурани:
…ему [Гиббу] стало ясно, что современные правительства и элиты действовали, не зная или отвергая собственные традиции общественной жизни и морали, и причины их неудач именно в этом. А потому его главные усилия были направлены на разъяснение путем тщательного изучения прошлого специфической природы мусульманского общества, его верований и культуры, лежащих в его основе. Но даже эту проблему поначалу он трактовал в политическом смысле[970].
Однако такая позиция была бы невозможна без достаточно скрупулезной подготовки в прежних работах Гибба, и именно там нам следует искать ключ к пониманию этих идей. В кругу тех, кто оказал влияние на молодого Гибба, был Дункан Макдональд, из работ которого выросла концепция Гибба об исламе как жизненной системе, согласованность которой достигается не столько благодаря людям, ведущим эту жизнь, сколько благодаря самому учению, методам религиозной практики, идее порядка, охватывающей весь мусульманский народ. Контакт народа и ислама носил очевидно динамический характер, однако для западного исследователя значение прежде всего имела решающая способность ислама прояснять опыт исламского народа, а не наоборот.
Для Макдональда (и, следовательно, для Гибба) эпистемологические и методологические трудности ислама как объекта изучения (о которых можно было бы долго и очень отвлеченно рассуждать) являлись неоспоримыми. Со своей стороны Макдональд был уверен, что благодаря исламу можно постигнуть еще более поразительную абстракцию – восточное мировоззрение. Вступительная глава его самой влиятельной работы «Религиозные взгляды и жизнь в исламе» (значимость которой для Гибба невозможно отрицать) являет собой собрание безапелляционных заявлений по поводу восточного, или ориентального, склада ума. Он начинает со следующего заявления: «…я думаю, это очевидно и общепризнанно, что концепция Незримого восточным народам ближе и для них реальнее, чем для народов западных». Ее не могут подорвать «серьезные исключения, которые время от времени почти полностью опровергают общий закон», как не могут они подорвать и другие столь же широкие и общие законы, управляющие восточным умом. «Отличительной чертой восточного склада ума является не столько доверчивость к Незримому, сколько неспособность выстроить систему в отношении вещей зримых». Еще одна часть этих затруднений, на которые позднее Гибб возложил вину за отсутствие формы в арабской литературе и за преимущественно атомистичный взгляд мусульман на реальность, в том, «что отличие восточного человека состоит не столько в его религиозности, сколько в недостатке чувств закона. Для него в природе не существует никакого неизменного порядка». О том, что этот «факт», как кажется, не учитывает выдающихся достижений исламской науки, на которых во многом основывается современная наука Запада, Макдональд предпочитает умолчать. Он продолжает свой каталог: «Очевидно, что для восточного человека всё возможно. Сверхъестественное подходит так близко, что его можно коснуться в любой момент». То событие (а именно историческое и географическое зарождение монотеизма
