президента Ассоциации исследований Среднего Востока (MESA), основанной в 1967 году, – профессиональной ассоциации ученых, занимающихся различными темами, связанными с Ближним Востоком, «преимущественно периодом времени после возникновения ислама и с позиций социологии и гуманитарных дисциплин»[993]. Бёрджер озаглавил свой доклад «Исследования Среднего Востока и Северной Африки: развитие и задачи», доклад этот был опубликован во втором выпуске
MESA Bulletin. После обзора стратегического, экономического и политического значения региона для Соединенных Штатов и после перечисления различных поддержанных американскими правительственными и частными фондами проектов, направленных на развитие университетских программ, – Акта о защите образования 1958 года (инициатива, инспирированная запуском Спутника[994]), установление связей между Советом по исследованиям в социологии и MESA и т. д., – Бёрджер приходит к следующим выводам:
Современные Средний Восток и Северная Африка не являются центрами значительных культурных достижений, и нет оснований считать, что такие достижения появятся в ближайшем будущем. Таким образом, изучение этого региона или его языков не является само по себе наградой, коль скоро речь идет о современной культуре.
…Наш регион не является центром серьезной политической власти и у него нет потенциала стать таковым…
Средний Восток (в меньшей мере – Северная Африка) проигрывает в своей непосредственной политической значимости для Соединенных Штатов (даже в смысле источника новостей или проблем) Африке, Латинской Америке и Дальнему Востоку.
…современный Средний Восток, таким образом, лишь в незначительной степени обладает чертами, которые могут привлечь внимание ученых. Это, однако, не снижает обоснованности и интеллектуальной ценности изучения этого региона и не повлияет на качество выполняемой учеными работы. Но это, так сказать, создает ей определенные ограничения, о которых следует помнить, в вопросах развития этой области – роста числа исследователей и преподавателей[995].
Как пророчество звучит, конечно, довольно прискорбно, однако еще печальнее то, что Бёрджер облечен полномочиями не только благодаря его знаниям, но, как это ясно из заключительной части его доклада, потому, что его положение позволяло ему давать прогнозы на будущее – политического характера. То, что он не сумел разглядеть огромной политической значимости Ближнего Востока и потенции его большой политической силы, как мне кажется, не было случайным заблуждением. Обе главные ошибки Бёрджера, присутствующие в первом и последнем параграфах, восходят к родовым чертам ориентализма, которые мы рассматриваем в данной книге. В том, что Бёрджер говорит об отсутствии значительных культурных достижений и в выводе по поводу изучения этого региона в будущем, а именно что Средний Восток из-за присущей ему слабости не привлекает большого внимания ученых, мы видим почти дословное повторение канонического мнения ориенталистов о том, что у семитов никогда не было выдающихся культурных достижений, и что, как часто повторял Ренан, семитский мир слишком беден, чтобы когда-либо привлечь внимание мира. Более того, делая подобные проверенные веками заявления и обнаруживая полную слепоту к тому, что находится перед глазами – в конце концов, Бёрджер писал эти строки не пятьдесят лет тому назад, а в то время, когда в США около десяти процентов от импорта нефти шло со Среднего Востока и когда их стратегические и экономические инвестиции в этот регион стали невообразимо огромными, – Бёрджер тем не менее уверен, что занимает верную позицию как ориенталист. На самом деле он говорит, что без таких людей, как он, Средний Восток был бы забыт, и что без него в качестве посредника и истолкователя этот регион невозможно понять – отчасти потому, что то немногое, что здесь может быть понято, имеет весьма своеобразный характер: только ориенталист может толковать Восток, поскольку тот совершенно не способен истолковывать себя сам.
То обстоятельство, что Бёрджер, когда писал эти строки, был не столько классическим ориенталистом (он им не был и не является), сколько профессиональным социологом, не умаляет его связи с ориентализмом и господствующими в этой сфере идеями. Среди них особенно характерна антипатия к тому материалу, который составляет основу исследований. У Бёрджера эта антипатия сильна настолько, что перекрывает ему очевидную реальность. И что еще поразительнее, она позволяет ему не задавать себе вопрос, почему же, если Средний Восток «не обладает значительными культурными достижениями», он должен рекомендовать всем и каждому посвятить свою жизнь, как это сделал сам Бёрджер, изучению его культуры. Гуманитарии, в отличие, скажем, от врачей, изучают то, что им нравится и что их интересует. Только чрезмерно раздутое чувство культурного долга может подвигнуть гуманитария заниматься тем предметом, о котором сам он не слишком высокого мнения. Тем не менее именно это чувство долга и взращивал ориентализм, поскольку целые поколения ориенталистов культура отправляла на баррикады, где в силу своей профессиональной деятельности те сталкивались с Востоком – с его варварством, необычностью и своенравием – и от имени Запада удерживали это всё в границах.
Я упомянул Бёрджера как пример академического подхода к исламскому Востоку и как пример того, как научные круги могут поддерживать карикатурные образы, пропагандируемые массовой культурой. Однако Бёрджер, кроме того, олицетворяет собой все самые последние трансформации, охватившие ориентализм, его превращение из преимущественно филологической дисциплины в широкое и очень обобщенное восприятие Востока в социальных науках. Ориенталист уже больше не пытается в совершенстве овладеть эзотерическими языками Востока – вместо этого он выступает как социолог, который «прилагает» свою науку к материалу Востока, как, впрочем, и к любому другому материалу. Это особый американский вклад в историю ориентализма, и его можно датировать периодом сразу после Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты заняли позицию, прежде занимаемую Англией и Францией. До этого времени американский опыт Востока был довольно ограниченным. Им интересовались лишь отдельные чудаки вроде Мелвилла, циники вроде Марка Твена, американские трансценденталисты, усматривавшие связь индийской мысли со своей собственной, немногочисленные теологи и исследователи Библии, изучавшие языки библейского Востока. Были еще отдельные случаи дипломатических и военных столкновений с берберскими пиратами, нерегулярные морские экспедиции на Дальний Восток и, конечно же, вездесущие миссионеры. В Америке не было глубоко укорененной традиции ориентализма, и, следовательно, имевшиеся у американских исследователей познания, в отличие от Европы, не проходили через сито филологических по своим истокам процессов уточнения, переформулирования и реконструкции. Также отсутствовал и творческий вклад художественной литературы: возможно, потому, что американский фронтир – единственное, что привлекало внимание писателей, – лежал к западу, а не к востоку. Вскоре после Второй мировой войны Восток стал не широкой и всесторонней темой, как это было на протяжении многих веков в Европе, а, скорее, темой административной и политической. Именно в этой ситуации появляется ученый-обществовед, эксперт нового типа, на чьи в чем-то более узкие плечи и ложится мантия
