К нему кинулась и вся Махала, только два гусара помчались в сторону Темишвара. Добежав до лежащего на траве Гарсули, Павел увидел вокруг себя сотни разинутых ртов, вытаращенных глаз, всклокоченных голов, угрожающе поднятых лопат и мотыг.
— Не хотим быть паорами! — ревела толпа.
Шум стоял чудовищный, но и его заглушали причитания окруживших Павла старух, которые били себя по лицу и, плача, пытались схватить его за руку.
Толпа увлекла их за собой.
Последние несколько шагов до Гарсули Павел будто плыл по течению, раздвигая руками людей, точно колосья в поле. Гарсули лежал на земле в черном сюртуке из шелковистого бархата и еще шевелился. Серебряные застежки на его больших башмаках сверкали точно молнии и казались огромными.
Когда Павел опустился перед ним на колени, сведенные судорогой ноги умирающего несколько раз дернулись и нырнули в траву.
Потом все затихло. Лицо покойника побледнело, черты стали умиротворенными, почти добрыми. Голова склонилась на правую сторону, изо рта по черному бархату, точно красная змейка, поползла струя крови.
Павел глядел на мертвого Гарсули, вытаращив глаза.
«Всему конец, — подумал он. — И мне и братьям. Теперь всех нас наверняка повесят на воротах во дворе Энгельсгофена или в крепости графа Гайсрука в Осеке. Никогда я не увижу Россию. Опозорил я своего отчима Вука, славного сербского командира полка. Ведь как только гусары доложат о случившемся, из Темишвара в Махалу двинется карательная экспедиция».
И тем не менее на душе у него стало как-то легко. Не надо будет переводиться в пехоту и шлепать по болотам ему в Градишке, а Трифуну в Броде по команде барона Януса и барона Ритберга.
Всему конец.
Но в следующее мгновение Исакович, вздрогнув во сне, крикнул:
— Несчастные, Темишвар всех ваших детей засыплет свинцом!
Рев вокруг стоял истошный.
Опасаясь, что махалчане перебьют и землемеров, которые строили большак и делали планировку улиц, Павел кинулся в их сторону. Стоявшие ближе еще уступали ему дорогу, но остальные, точно взбесившиеся кони, напирали прямо на него, крича:
— Не хотим планировки! Не желаем возить песок с Беги!
Вот тогда, во сне, Павел Исакович впервые понял, как единодушны эти люди, а он среди них — словно чужой. Вся его любовь к ним — одни разговоры, хотя большинство из них его родичи либо кумовья. Они были готовы убить каждого, кто хоть пальцем тронет Махалу, а Исаковичи играли на руку палачам из Темишвара.
И Павел почувствовал себя среди махалчан одиноким и чужим.
Один из махалчан бежал рядом с Павлом, постолы спадали у него с ног, он натягивал их на бегу и, не отставая, кричал ему на ухо:
— Мы подпираем стены своих лачуг сохами, а они хотят эти лачуги по шнуру вытянуть. Где это слыхано?
Видимо подзадоренные словами этого человека, стали вопить ему в уши и остальные:
— Не хотим, чтобы Махалу перестраивали! Столько людей болеет, песок таскаючи! Столько скотины уже пало! В нас вопиет материнское молоко, мы его малыми ребятами всосали.
Приближаясь к колодцу у околицы Махалы, Павел увидел, что и там все бурлит, как в котле. Какая-то женщина повернула коня, которого держали под уздцы, на коня вскочил человек, промчался с грохотом по деревянному мосту, пролетел мимо болота и поскакал в сторону далекого верболоза.
Из тысячи глоток вырвался крик: «Удрал Пея! Удрал Пея!»
А тем временем кто-то, удерживая Павла, просил:
— Не посылай, капитан, за ним в погоню! Пошлешь потом, когда зайдет луна. А сейчас нет!
Тщетно Павел вырывался.
Точно безумный твердил он толпе махалчан, что Темишвар засыплет свинцом их детей, что надо сесть на коней и догнать убийцу Гарсули, — никто его не слушал.
Опустившись в изнеможении на какой-то пень у околицы, он снова стал убеждать:
— Несчастных ваших детей засыплют свинцом!
Между тем вокруг него уже собрались вахмистры, которых он оставил в Махале, чтобы доложить о случившемся. Убил Гарсули некий Пея Зекович. Павел вспомнил, что тот приходится ему дальним родственником и что Трифун привел его с собой из Потисья. Зекович был статный, красивый, смирный и на редкость молчаливый молодой человек.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Павел потом рассказывал, как ему во сне привиделся этот Зекович.
А Зекович, еще до того как Павла посадили в темишварский каземат, и в самом деле стал убийцей, но никакого отношения к Гарсули не имел. У Зековича разрушили хижину, потому что она стояла на пути сооружавшегося большака, а перенести ее в сторону он не захотел.
И Павел знал, что он стрелял в землемера.
Потом у Трифуна было из-за этого много неприятностей.
В глупом же и нелепом сне Павла сотни голосов горланили, будто во всем виноваты они, Исаковичи. Они привели их из Црна-Бары и Цера в Срем и поселили в Хртковицах, а Трифун с попом Тодором их там удержал. Затем их повели в Потисский коронный дистрикт и обещали, что им сохранят самоуправление. Обещали выплатить за целый год порционные деньги, чтобы потом спокойно, парадным маршем переселиться в Россию.
А сейчас их заставляют рыть чужую землю да еще берут деньги за рыбную ловлю в лужах.
Им все время обещали добиться правды и донести их жалобу до русской императрицы, этой родной матери сербов. Они корчевали Трифуну в Среме лес. И им обещали, что в следующем году станет лучше.
И что же?
Приходил хоть кто-нибудь в Махалу спросить, как им живется среди болот?
Ответь, положа руку на сердце! Мы тебя здесь не видели, Павел!
Не появлялся ты здесь ни разу!
Приходил обер-айнемер[51]. И кричал — Плати!
Приходил плац-лейтенант! Плати!
Штабс-медикус! Плати!
Штабс-профос! Плати!
Эх ты, Павел!
И ваш арендатор, арендатор Исаковичей, только знай кричит:
«Мне мое сено давайте! А потом хоть плачьте!» Словно мы и не родичи!
Укоряли они Павла, который метался во сне как в бреду и хрипел, также в том, будто это он привел землемеров, — они ходили тут в позапрошлом году, ходили в прошлом и нынче опять ходят!
Нехороша, мол, Махала!
Протягивают веревки, чтобы строить дома по струнке!
Эх, мой Павел! Видно, и вправду ты с оглоблю вырос, а ума не вынес!
То был первый бунт в Махале, приснившийся Исаковичу в Вене, но не первый и не последний, виденный им наяву. Однако он и во сне понимал, что люди пришли в ярость и, чтобы не случилось еще большей беды, их надобно поскорее успокоить.
Темишвар был близко.
А они — без оружия.
Надо было схватить убийцу, выдать его властям, бежать к Энгельсгофену…
Тем временем его вахмистры, сильные и строгие даже во сне, подвели к нему женщину, стоявшую возле колодца, на околице Махалы, жену убийцы.
Так Исакович увидел во сне жену Зековича, которую совсем не помнил, но которую позднее живой видел в Темишваре.
Ее обвиняли в том, что она дала мужу штуцер.
И о чем-то с ним шепталась, перед тем как он ускакал.
Однако женщина невозмутимо стояла перед Павлом.
Она была молода и красива, но этого он не удержал в памяти, запомнил только, что на ней была скромная черная юбка и что, когда ее спрашивали, она глядела прямо в глаза. И была босая.
Во сне он заорал на нее, требовал, чтобы она все рассказала о происшедшем. И его вахмистры принялись кричать:
— Говори начальнику, как и что делал Пея?
Она спокойно ответила, что не знает, и добавила:
— Я ведь не Пея!
А когда Павел вышел из себя, дерзко крикнула:
— Чего ты, господин, орешь, не видишь разве, что пугаешь детей? Вон там Пея, в лозняке! Там его и ловите! Встретит он вас, мой родненький, ружейной стрельбой! С каких это пор вышел царский указ, чтобы жена отвечала за гайдука? Такого не было и при турках.
Когда же Павел заявил, что Пея всех их обездолил и что теперь Темишвар засыплет их детей свинцом, женщина в ответ крикнула:
— У Пей ломали дом, нет такого царского указа, чтобы над головами живых людей кровлю ломать. И Гарсули ударил Пею плеткой по шее. Только тогда он и выстрелил из штуцера. Только тогда, только тогда!
