Для Павла в этом решении не было ничего неожиданного. Он даже не очень жалел о разрыве с актрисой.
Для нее же это был тяжелый удар, но она не стала спорить и жаловаться, — Исакович заметил только, как она побледнела, глядя на него широко раскрытыми глазами, и молча, словно онемев, схватилась за сердце рукой.
И до самого отъезда в Осек не сказала ни слова.
А когда осталась в тот день одна, неподвижно сидела до самой темноты. Так и застал ее вечером Павел. И все-таки она не роптала. Только попросила никому не говорить об ее отъезде и на следующий день уехала, даже не попрощавшись с офицерскими женами, которые хотя и не принимали у себя актрису, но охотно болтали с нею у подворотен и даже по-своему любили эту красивую, спокойную и скромную молодую женщину с глазами, смотревшими на мир совсем по-детски.
Ее все жалели.
Павел же при расставании даже не выказал желания хотя бы еще раз встретиться с нею и никогда больше о ней не спрашивал. Подписал только вексель на трехмесячный денежный взнос родителям и подарил ей на память шелковое платье. С грустной улыбкой держала она в руках это привезенное из Темишвара платье, долго смотрела на него и назвала «прощальным» — она так и сказала по-немецки: «Paulus Abschiedskleid!»
Исакович никогда о ней больше не упоминал.
Как-то случайно он узнал от капитана Падовани, что фрейлейн Бергхаммер живет теперь в Вене и выступает в театре, меценатом коего состоит некий граф Дураццо. Кирасир снова подтвердил, что эта женщина — милое, доброе и ласковое создание, хоть и побывала она у многих в постели.
Спустя два-три года Исакович уже коверкал даже само ее имя. Подобно всем офицерам Подунайского полка и сирмийским гусарам, он так и не научился правильно произносить такие имена, хотя побывал не только в Праге, но и в Голландии. Единственное имя, которое Исакович и его гусары выговаривали правильно, было имя генерала, командовавшего ими во время войны. И даже под Прагой, идя на приступ, они все еще кричали: «Сербы! Vivat! Граф Валлис! Vivat!»
Австрии к тому времени уже удалось заставить их снять красные гуни, в которых они победоносно прошли по всей Европе, и натянуть тесные венгерские чикчиры, обуться в сапоги, напялить на головы треуголки, расстаться с копьями и сменить их на ружья, не удалось ей только научить их правильно говорить по-немецки, не удалось их онемечить, так, чтобы они выбросили из головы Сербию. Это, пожалуй, могло бы удасться, когда они поняли, что им не попасть уже обратно в Сербию. Но тут они вбили себе в голову Россию!
На десятый день своего заключения в чердачной комнате дома на Флейшмаркте, у г-жи Гуммель, Исакович вскочил, приосанился и решил отправиться один-одинешенек в русское посольство, сказав себе: «А там будь что будет!»
Но как раз в ту минуту, когда ему уже принесли доломан, сапоги, треуголку и он нарядился, как на свадьбу, прибежал Агагияниян и с сияющим лицом сообщил, что русские нашли в списке имя Исаковича и считают его теперь своим офицером, незаконно задержанным в Темишваре. Конференц-секретарь нового посла графа Кейзерлинга приказал разыскать Павла.
Этот вечер прошел для Исаковича весело.
Он даже разболтался с г-жой Гуммель.
А молодой армянин на радостях даже напился.
Около полуночи Павел ушел к себе в комнатушку, чтобы выспаться и назавтра пораньше встать, совершенно не подозревая, что готовит ему ночью величайший комедиант на свете — случай. В полночь в нижнем этаже вдруг раздались душераздирающие вопли: там ломали мебель и дрались.
Приотворив дверь своей комнаты, он посмотрел в пролет лестницы и увидел, как рыжий головастый и мертвецки пьяный офицер вытолкнул на площадку растрепанную, полураздетую блондинку. Потом выбросил вслед за нею стул, платья, шляпу со страусовым пером и, наконец, совершенно неожиданно, — виолончель, которая упала с громким гулом и едва не разбилась.
Женщина подбежала к инструменту, громко плача и кого-то проклиная по-немецки.
А мужчина захлопнул у нее перед носом дверь.
Где-то отворилась еще одна дверь, что-то крикнули, но вскоре все затихло.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Лестница освещалась далеко внизу слабым светом закопченного тусклого фонаря. Теперь до Исаковича доносился лишь плач да всхлипывания женщины.
Потом она села, вся в слезах, на стул и принялась натягивать на себя нижнюю юбку, чулки, потом, перестав одеваться, взяла виолончель, пристроила ее между коленями и два-три раза провела смычком по струнам. Виолончель отозвалась протяжным звуком.
Бережно опустив ее на пол, словно дитя в колыбельку, блондинка принялась приводить в порядок волосы.
Свет упал на ее лицо, и Павел чуть не вскрикнул.
Он узнал свою венку.
Конечно, Вена была для того времени макрокосмосом, но театральный мир, как и скопище игорных домов, находился тут, на Флейшмаркте. У г-жи Гуммель собирались не одни только офицеры-картежники, сюда приходили также попытать счастья в игре и предаться страсти их любовницы. И потому чего только не случалось в кабинетах г-жи Гуммель!
Поутру она нередко обнаруживала спящей на каком-нибудь диване пьяную и почти голую свою подружку.
Фрейлейн Бергхаммер уже около года приходила в этот дом с капитаном Гансом-Георгом фон Хоркхаймером — добрым и вежливым днем, когда он бывал трезв, и грубым ночью, когда напивался. Бывшая любовница Исаковича надоела Гансу, и он обзавелся другой.
А фрейлейн Бергхаммер в ту ночь плеснула новой подружке капитана вином в лицо.
Узнав эту женщину, которая сейчас находилась от него в каких-нибудь десяти шагах, Исакович, стоя на пороге, в первое мгновение почувствовал себя как перед дулами ружей и, вздрогнув, отпрянул. В следующее мгновение ему захотелось окликнуть по имени эту оборванную, растрепанную женщину, прежде такую опрятную и хорошенькую, причесанную и нарядно одетую, а в постели — искусно подмазанную, ему захотелось окликнуть ее так, словно они расстались лишь вчера и встретились сегодня. И он кинулся к себе, чтобы надеть куртку.
Душу его затопила какая-то радость и нежность и похожее на жалость чувство к этому стоявшему у стены полуголому, плачущему созданию. Поправляя волосы, она невольно подняла голову, но не увидела мужчину, открывшего дверь на верхнем этаже, — было темно да и мешала винтовая лестница.
Фрейлейн Бергхаммер увидела лишь свою огромную тень на стене.
Устало опустившись на стул, она машинально взяла свой инструмент, к которому так привыкла, потом опять отложила его в сторону и начала искать шпильки, которые вместе со шляпой выбросил на лестницу ее любовник; затем, держа их во рту, она принялась закалывать волосы; наконец, утерла слезы и повернулась к Исаковичу спиной.
Очевидно, она собиралась покинуть дом.
Павел тем временем, вонзив ногти в ладони, медленно приходил в себя: все его существо кричало, что в эту минуту, именно в эту минуту надо преодолеть чувство, которое так его тянет к ней. Стоит ему позвать ее, сбежать вниз, помочь ей, сказать, что он здесь, в Вене, что защитит ее, уведет отсюда, что часто вспоминал о ней, — и он погубит себя. Все обнаружится. Надо сначала добраться до русских, потом расспросить г-жу Гуммель и только после этого отыскать бедную женщину, которой явно изменило счастье и у которой нет в жизни настоящего друга.
Она подняла голову и посмотрела в его сторону, словно почувствовала, что там, наверху, в темноте кто-то стоит. Но ее глаза искали не Исаковича, она просто жаждала сердечного участия. Ее лицо поблекло, хотя ей минуло только тридцать лет, тело сделалось дряблым, и только длинные пышные белокурые волосы по-прежнему стекали по плечам золотистым водопадом.
Спазма перехватила Исаковичу горло, во рту стало сухо.
Эта женщина, с которой он прожил больше двух ничем не омраченных лет, в ту минуту была ему гораздо ближе и намного дороже, чем г-жа Божич. Он ощущал теперь к белокурой венке бесконечную нежность, которая не только не погасла, но разгорелась сильнее прежнего, хотя они и не виделись несколько лет. Вздрагивая всем телом, он принялся убеждать себя, что надо притаиться, что она, верно, уже совсем погибшее создание и может выдать и его, и его тайну, но чувство нежности росло в нем, и ему так хотелось тихонько позвать ее, окликнуть по имени.
