Ответом служит молчание. Наступило время, когда Какаче начинает клевать носом. Донна Бриджида выдает нам немного бобов и мушмулы. В эту свинцово-мерзкую погоду хотелось бы очутиться в мягкой фланелевой внутренности бобового стручка. Что же касается мушмулы, то какой все-таки у нее обманчивый вид! Одна ягода — кислая, как уксус, вторая на вид еще гаже, а оказывается — слаще меда. Вот так, как в жизни, от одного обмана до другого, мы добираемся до оставленной напоследок ягоды, самой гладкой и свежей. Она-то нас и отравит.
Мы уходим
Дни нашей жизни мчатся, как камешки с обрыва. Вот кончается сезон больших народных праздников, и песни, музыка, огни и костры в день святого Антония, святого Викентия, богоматери дель Кармине и Пьедигротты кажутся далекими, потерянными, серыми и древними, как мумии. Какая же часть нашей жизни уходит с ними? Почему в потрепанных книгах нашего существования нет краткого подведения итогов, сухого, бесстрастного указателя (заглядывать в него, однако, пришлось бы с комком в горле). Ведь это было вчера: дон Вито сказал, донна Джулия ответила, Армандуччо воскликнул, остальные — кто возмутился, кто рассмеялся, а Паллонетто в это время — его мостовые, стены, небо над ним — либо соглашался, либо возражал, либо, что гораздо хуже, смотрел на нас безмолвно и равнодушно. Из всех времен, отовсюду мы пригласили сюда дела и мысли смешные, грустные или просто без начала и конца, уравновешенные и наивные, как поведение и поступки тихих слабоумных! Между тем скорость ленивого тока крови в наших жилах все увеличивалась, приближаясь к своему высшему пределу (он записан создателем на белоснежной манжете), и вместе с этими призраками, тенями смешного или страшного, которые, хотя мы этого и не замечали, беспрерывно терзали и разрушали нас, прибавляя обман к обману и неизвестность к неизвестности, уходили маленькие, но невосполнимые частицы нашей жизни. Но ничего. Здесь, на юге, еще тепло (правда, периодически), тогда как на севере собираются сильные грозы и парочка небольших землетрясений бродит по полуострову, как ломота в костях при артрите; министр, исчерпав свой запас успокоительных речей, уходит, но цены на продукты повышаются, не успеет он еще, так сказать, и шагу ступить; продавец вершей дон Дженнаро Пальуло ловит своими изделиями ветер инфляции; мандолина дона Энрико, парикмахера, вконец расстроена: какой-то клиент случайно задел ее локтем; донна Кончетта, контрабандистка, в который уже раз невредимой и незапятнанной выходит из столкновения с финансовой полицией — ее товар обнаружить невозможно, он похож на вирус, состоящий из сигарет, электробритв и транзисторных приемников и не поддающийся никакой вакцине, который свил гнездо и замаскировался в недрах Паллонетто; из-под рубанка столяра дона Чиччо Ливьеццы причудливые, словно девичьи мечтания, вьются стружки; угольщик Квинтьери задает себе вопрос, сколько принесет ему зимний сезон на этот раз; дон Вито Какаче швыряет газету на землю и разражается гневной тирадой:
— Они кругом правы: Неаполь, с какой стороны ни посмотреть, превратился в самый мерзкий из крупных городов страны!
Тут есть отчего вздрогнуть. Синьора Капеццуто отрывается от глубокомысленного занятия, в которое была погружена, то есть перестает крутить большими пальцами, и возражает:
— Что Неаполь? Да Неаполь — это мировая ценность, настоящая редкость по красоте моря и земли!
— Все в прошлом, донна Джулия, в прошлом, и вы можете всем этим чудесам прочитать самую печальную поминальную молитву. Начнем с побережья — в центре и по краям… Где та вода, блестящая, чистая, в которой рыбы занимались любовью, а на дне было видно каждую песчинку? Теперь мы имеем грязную лужу, где плавает мазут, отбросы и всякая дрянь и которую никакой мистраль очистить уже не может, так что она постепенно травит кефаль и добрых христиан!
Армандуччо Галеота мрачнеет.
— Браво, дон Вито! Вам осталось разнести эту новость по кварталу, чтоб мои уважаемые родители, которые тяжким трудом в море зарабатывают на кусок хлеба, как добрые христиане, померли с голоду.
— Новость? Да это всем давным-давно известно. Сейчас, если не хочешь после купания стать грязным, как старая малярная кисть, надо это делать километра за два от берега. Но оставим это — здоровье, в конце концов, не самое главное, на первом месте стоит эстетическое впечатление, а сегодня от Поццуоли до Резины и дальше мы видим такую панораму Неаполя, что просто дрожь берет.
Дон Леопольдо негодует:
— Да что вы, прошу прощенья, несете! Любой скажет, что Неаполь — это бонбоньерка цивилизации и прогресса, что мы только и делаем, что расширяемся, что у нас в городе тьма-тьмущая новых палаццо, подземных переходов и двухъярусных автобусов, которые…
— Вот именно! Но прелесть Неаполя совсем не в этом. Возьмите, например, того, кто лет пятьдесят тому назад приезжал к нам на поезде — в окно вагона просто лезли ветви апельсиновых деревьев, он видел пальмы и опунции, хорошенькие маленькие таверны, увитые растениями беседки и водоемы, как на Востоке, оставаясь при этом — со всем своим, так сказать, удовольствием — в Италии. Он видел, что все вокруг дышало покоем, который не могли нарушить куры, священники, ослы, влюбленные, земляника и гитары; на деревню, хижины и крестьян он взирал, как на изображение чего-то священного — казалось, перед его глазами ясли, в которых родился Христос. А приехавшие морем? Господи, да на каждом пароходе только и слышно было, как люди шептали: «Вот это да, прямо как картинка нарисована!» За островами, за Каподимонте, Вомеро, Верхним Позилиппо расстилались, словно куски бархата, луга, в садах и парках то тут, то там были разбросаны палаццо и особнячки, которые словно парили в воздухе. Что говорить — посмотрите-ка на наши хваленые красоты сегодня со стороны залива. Зелени больше совсем нет, а вся возвышенная часть занята этой гадостью — страшными, как смертный грех, тяжелыми домами с балкончиками полукругом или в форме кафедры в церкви. Красное, желтое, голубое — кругом такая мешанина форм и красок, что прилавок зеленщика в августе месяце по сравнению с ней — сплошное отдохновение душе и глазу. И вот уже приезжий, которого корабль доставляет прямо ко всему этому безобразию, в испуге крестится и говорит: «Да неужто это Неаполь!» — а потом, сойдя на берег и очутившись среди всевозможных портиков и небоскребов, спрашивает сам себя: «Может, это ошибка и я попал в Милан?»
Синьора Капеццуто добродушно замечает:
— А что в этом плохого? Милан, судя по всему, вершина современности и богатства. Я своими ушами слышала, как вчера продавец белья дон Альберто сказал: «В Милане уже наступило будущее».
— Да? Оно и здесь наступает, можете не сомневаться. Да-да, именно здесь, у вас под носом. Понятно вам, донна Джулия? Посмотрите вокруг и постарайтесь запечатлеть его в сердце — я имею в виду Паллонетто, поскольку он включен в план благоустройства и скоро будет разрушен и снесен и придет ему капут…
Присутствующие так и взвиваются:
— Кто сказал? Как так? Вы пьяны или с ума сошли?
— Еще чего, я в своем уме — полностью, полнее быть не может. Дело в том, что наш район — очень ценный участок, так как он находится в центре и на возвышенности. Паллонетто и близлежащие улички снесут и превратят это место в элегантное подобие Монте-ди-Дио, кругом будет мрамор, медные украшения, швейцары в ливреях, и каждый дом станет похож на пирожное из камня.
Донна Джулия очень огорчена:
— Ну а наши бассо, а мы-то как?
— Да кого это волнует — никаких бассо и никаких там Капеццуто, Индзерра, Галеота и прочих. А вот это уже забавно — вы что, больше не хотите, чтоб Неаполь стал «великим»? Интересно, как может наступить будущее, если прошлое не уступит ему место?
Армандуччо Галеота заявляет:
— Если то, что рассказали, дон Вито, и есть будущее, так пусть оно идет, откуда пришло. Семье Галеота здесь есть чем заняться: старикам рыбу ловить круглые сутки между Кастель-дель-Ово и волнорезом, а молодому — просить милостыню на Толедо или в Кьяйе, где народ самый денежный. Так что мы отсюда никуда.
— Все это глупости, сын мой, глупости. Море большое, велико и милосердие, так что мало-помалу, не спеша, вы как-нибудь устроитесь.
Синьора Капеццуто в отчаянии восклицает:
— Силы небесные! Куда же они нас выкинут?
— Кто его знает? Туда, где воздух, земля и совместное проживание обходятся дешевле — на Домициану или к Авеллино.
— Но хоть вместе? Пусть уж хоть такая замена Паллонетто будет.
— Это вряд ли… Они развеют нас по ветру, как сеятель зерна, если вообще будут заниматься нашим устройством.
Все мы молчим. Даже дон Фульвио, который всегда как на иголках, и тот затаил дыхание. У бунтовщиков и шовинистов насчет Неаполя планы такие же: долой народное искусство, пусть торжествуют проспекты, заводские трубы, цементные башни и экскаваторы, вместо песен гудят гудки, и пусть мы будем довольны, если время от времени они будут гнать сюда с севера туман, который им надоедает. Как бы там ни было, но в изменяющем привычные очертания предметов сентябрьском свете нам кажется, что подоконники и карнизы дрожат, скрывая то, что отсрочки платежа больше не будет. Надежды нет. Что из того, что земля на Паллонетто помнит столетия голода и страданий? Она стоит миллиарды, и цементные короли неизбежно завладеют ею, без всяких эмоций. Донна Джулия, прищурившись, размышляет о чем-то и вдруг, побледнев, восклицает:
