— Да ну их! — произнес поблизости охрипший женский голос. — Я думала, они нас до утра продержат!.. Вот надоели-то со своими вызовами!
Спектакль кончился, занавес опустили. Лестница дрожала под стремительным топотом ног, раздавались крики, восклицания, людям не терпелось поскорее переодеться и вырваться на волю. Когда граф Мюффа ступил на последнюю ступеньку, он заметил, что по коридору медленно шагают принц и Нана. Нана остановилась, потом произнесла вполголоса, с улыбкой:
— Хорошо, подождите, я скоро.
Принц вернулся на сцену, где его ждал Борденав. Оставшись наедине с Нана, граф Мюффа, уступая вспышке гнева и желания, побежал за ней; и когда она уже перешагнула порог уборной, он влепил ей поцелуй в шею, в то место, где кудрявились золотистые завитки, уходившие косичкой за вырез туники. Он как бы возвращал здесь поцелуй, полученный там, наверху. Нана в бешенстве подняла было руку для удара. Но, узнав графа, улыбнулась.
— Ох, как вы меня напугали, — просто сказала она.
И улыбнулась покорно, смущенно, мило, словно уже отчаялась дождаться этого поцелуя и счастлива, наконец-то получив его. Но ни сегодня вечером, ни завтра нельзя. Придется подождать. Будь она свободна, все равно она заставила бы его побегать. Он прочел это в ее глазах. Наконец она произнесла:
— А вы знаете, я теперь помещица… Да, да, покупаю домик в деревне возле Орлеана. Вы, кажется, там бываете. Младенчик, то есть Жорж Югон, мне об этом сказал, ведь вы с ним знакомы? Загляните ко мне, когда будете в тех краях.
Как и все застенчивые люди, граф испугался, устыдился своего грубого поступка и, церемонно откланявшись, обещал воспользоваться приглашением Нана. Потом зашагал по коридору будто во сне.
Он догнал принца как раз в ту минуту, когда из фойе донесся крик Атласки:
— Катись отсюда, старый боров! Отвяжись, тебе говорят!
Слова эти были адресованы маркизу де Шуар, который набросился теперь на Атласку. Хватит, нагляделась на ихний шик! Нана, как и обещала, представила Атласку Борденаву. Но той ужасно надоело сидеть весь вечер, не раскрывая рта из страха сморозить глупость, и она решила вознаградить себя за все, тем более что за кулисами случайно встретила своего старого вздыхателя, того самого статиста, который играл Плутона, а прежде был кондитером и подарил ей как-то целую неделю любви и оплеух. Его-то она и поджидала и вспылила, когда маркиз принял ее за одну из этих театральных див. Поэтому она высокомерно бросила ему:
— Сейчас за мной зайдет муж, тогда узнаете!
Меж тем уже одетые актеры с усталыми лицами расходились по домам. Мужчины и женщины группами спускались по винтовой лестнице, и в полумраке мелькал то силуэт продавленной шляпы, то измятая шаль, то бледное актерское лицо, сразу подурневшее без румян. На сцене, где уже тушили софиты и фонари, принц слушал Борденава, рассказывавшего разные забавные историйки. Принц решил дождаться Нана. Когда наконец она появилась, сцену уже окутал мрак, и только дежурный пожарный с фонарем в руке обходил свои владения. Борденав, желая избавить его высочество от прохода через Пассаж панорам, велел открыть дверь в коридор, который вел от каморки привратницы прямо в вестибюль. И сразу же началось повальное бегство, борденавские девочки неслись по коридору в восторге от того, что смогут миновать ждущих их в Пассаже кавалеров. Они толкались, мчались, плотно прижав к бокам локти, бросая назад тревожные взгляды, и, только очутившись на улице, с облегчением переводили дух; а Фонтан, Боск и Прюльер шли не торопясь, потешаясь над вытянутыми физиономиями кавалеров, нервным шагом меривших галерею Варьете, в то время как их малютки убегали по бульварам под ручку со своими сердечными дружками. Но всех хитрее поступила Кларисса. Она опасалась Ла Фалуаза. И в самом деле, он все еще сидел на соломенном стуле в каморке мадам Брон в обществе таких же упрямцев, как он сам. Все они как по команде вытянули шеи. Но Кларисса пронеслась мимо, спрятавшись за спину одной приятельницы. А упрямые кавалеры только хлопали глазами, ошеломленные этим низвергающимся по винтовой лестнице вихрем юбок, с отчаянием глядя вслед улетавшей стайке, где они не успевали различить ни одного знакомого лица. Черные котята всем выводком расположились на столе, покрытом клеенкой, и припали к животу своей мамаши, которая с блаженным видом вытянула лапки; а жирный рыжий кот, взгромоздившись на противоположный край стола, следил своими желтыми глазами за убегавшими девицами.
— Соблаговолите, ваше высочество, пройти здесь, — проговорил Борденав, останавливаясь на последней ступеньке и указывая в глубь коридора.
Там еще толпились кое-кто из статисток. Принц шел позади Нана. В некотором отдалении от них плелись Мюффа и маркиз. Длинный узкий проход между театром и соседним домом представлял собой нечто вроде зажатой стенами улочки, над которой высилась покатая холщовая крыша с прорезанными в ней застекленными окошками. Стены слезились от сырости. Гулко, как в подземелье, отдавался топот ног по каменным плитам. Здесь словно на чердаке сваливали всякий хлам, здесь привратник строгал на верстаке доски для декораций, сюда сносили деревянные барьерчики, которые вечером преграждали вход в театр, чтобы сдержать напор зрителей. Проходя мимо плохо привернутого крана, откуда капала вода, Нана подобрала подол платья, чтобы не замочить его в луже. В вестибюле все откланялись. И Борденав, глядя вслед принцу, пожал плечами и изрек с непередаваемым презрением:
— Тоже прохвост изрядный!
Сказал он это Фошри, которого привела Роза Миньон, желая примирить его со своим мужем. Впрочем, от дальнейших объяснений Борденав воздержался.
Мюффа очутился на улице в полном одиночестве. Принц спокойно усадил Нана в свою карету. Разгоряченный маркиз засеменил вслед за Атлаской и ее статистом, довольный хоть косвенным приобщением к пороку и в смутной надежде, что его тоже не обойдут. Мюффа решил пройтись пешком, голова его пылала как в огне… Умолкло непрерывное внутреннее борение. Все его убеждения, все его верования, сложившиеся за сорок лет, поглотило водоворотом заново начавшейся жизни. Он брел по бульварам, и в стуке запоздалых карет гремело имя Нана; в пляшущем свете газовых фонарей перед глазами его вспыхивала нежными бликами нагота Нана, гибкие ее руки, белоснежные ее плечи, — и он понял, что она уже завладела им, знал, что отречется от всего на свете, все продаст, только бы обладать ею сегодня же, пусть свидание длится всего лишь час. Так наконец пробудилась в нем молодость; плотский голод созревшего подростка в один миг растопил лед аскетизма, внушенного религией, и достоинство, даваемое возрастом.
VI
Накануне граф Мюффа вместе с супругой и дочкой прибыл в Фондет, куда пригласила их погостить на неделю г-жа Югон, жившая в своем имении вдвоем с сыном Жоржем. Посреди большого квадратного участка стоял дом, построенный в конце XVII века, без всяких украшений, зато сад осеняла своим сводом густая листва, журчала вода проточных бассейнов, питаемых соседними ручьями. Сад, тянувшийся вдоль дороги Париж — Орлеан, казался настоящим оазисом зелени, нарушая своими кущами унылое однообразие этого плоского, как ладонь, края, где до самого горизонта тянутся лишь необозримые нивы.
В одиннадцать часов, когда все обитатели дома по второму звонку колокола сошлись К завтраку, г-жа Югон с доброй материнской улыбкой, звучно расцеловав Сабину в обе щеки, произнесла:
— Ты же знаешь, как я привыкла к деревне… Когда мы здесь с тобой вместе, я молодею лет на двадцать… Ну как тебе спалось в твоей бывшей комнате?
И, не дожидаясь ответа, повернулась к Эстелле:
— Надеюсь, и наша крошка тоже хорошо выспалась?.. Поди поцелуй меня, детка.
Завтрак был подан в просторной столовой, выходившей окнами в парк. Хозяева и гости заняли только краешек огромного обеденного стола и сдвинули стулья, чтобы чувствовать себя ближе друг к другу. Сабина, на которую нахлынули воспоминания, весело рассказывала о детских годах; о месяцах, проведенных в Фондете, о долгих прогулках, о том, как она нечаянно свалилась летним вечером в бассейн, о старом рыцарском романе, который обнаружила на полке и читала зимой, сидя у камелька, где жарко пылали виноградные лозы. И Жорж, не видевший графиню уже несколько месяцев, нашел, что она стала очень забавной, даже лицом переменилась; зато эта жердь Эстелла казалась еще более блеклой, молчаливой и неуклюжей.
Завтрак был более чем скромным — яйца всмятку и котлеты, и г-жа Югон, как рачительная хозяйка дома, посетовала гостям, что мясники нынче совсем отбились от рук: что бы она им ни заказывала, никогда ничего толкового не принесут, приходится поэтому все закупать в Орлеане. Впрочем, пусть гости пеняют сами на себя, если им придется довольствоваться скудным столом, — зачем приехали так поздно — сезон уже кончился.
