Минуты через две после того, как Думанский позвонил в дверь своей старой квартиры, служанка открыла. Увидев хозяина, она тут же пригнулась, испуганно закрыв руками голову, будто ожидая удара (подлинный хозяин ни разу не позволил себе дотронуться до нее пальцем).
— Ой, барин, простите, замешкалась… Задремала, окаянная.
Спешно бросилась снимать с адвоката ботинки. Викентию Алексеевичу стало неприятно.
— Да что это с тобой, Дарья? Оставь! — Он никогда не поощрял подобострастия слуг. — Оставь же. Я сам.
Дарья замерла и, не вставая с колен, подняла на него глаза, в которых все еще был испуг:
— А, барин? Не так что? Так я мигом… Я переделаю.
— Все так, — ответил Думанский, разглядывая прихожую и не находя многих вещей на их привычных местах. Почти напротив входных дверей висел небольшой фотопортрет Элен, точно привет из их медового месяца. Строгая траурная рамка, уголок которой был перевязан черной муаровой ленточкой, напоминал совсем о другом — недавнем и жутком. Сердце кольнуло: «Несчастная: А этот подлец, скотина… не мог даже соблюсти приличия, хотя бы разыграть скорбящего вдовца! Это траурное фото наверняка Даша повесила — она-то была неравнодушна к своей барыне».
— А что Элен? Прощание было достойным?
Служанка неуверенно, с явным удивлением, с ноткой осуждения и слезой в голосе ответила:
— Да что же… Вы будто не знаете? Похоронили ж третьего дня после несчастья-то — по-христиански. Особенно-то не церемонились. Да на Успенском же, в третьем разряде, чуть не в болоте… Неловко, барин, — вас и на панихиде не было, и на кладбище ехать отказались. Я, правду сказать, сорокоуст заказала у Сергия на Литейном… Ой, что я говорю-то, сейчас осерчаете…
— Нет, Даша, все верно — хорошо, что в церкви молитва будет… Какая циничная жизнь… Упокой Господь ее заблудшую душу! Что ж, не забывай барыню — она была добра к тебе. А я… — Адвокат тупо уставился в пол, но усилием воли заставил себя выйти из оцепенения. — Да-с, печально все и нелепо… Ты вот что, Дарья, ванну мне приготовь и платье новое, неношеное…
Служанка унеслась исполнять приказание. Викентий Алексеевич мрачно улыбнулся: «Прислугу вышколил в считаные дни: не ворчит, не перечит. Вот она, мужицкая хватка! Что называется, из грязи в князи».
Не раздеваясь, он осторожно подошел к большому зеркалу, с облегчением вздохнул, увидев себя во весь рост. Постоял, привыкая к своему прежнему — новому — облику. Грязным пальцем с удовольствием начертил на зеркальной поверхности круг. По-хозяйски зашел в свой кабинет: на письменном столе среди разбросанных документов желтел старый кожаный саквояж. Это была явно чужая вещь. «Где-то я его уже видел, или мне кажется?»
Думанский окинул взглядом кабинет: знакомые предметы будто не узнавали хозяина, прятались по углам. Старинный письменный прибор, память о деде — бронзовая чернильница, пресс-папье, подсвечники были неухожены, закапаны воском, перо торчало из чернильницы, а не из подставки, специально для него предназначенной, ваза, всегда стоявшая раньше на книжном шкафу, оказалась на деревянной тумбе для бюста, а сам бюст Цицерона, подаренный Викентию Алексеевичу в память об окончании училища, — на месте вазы… Внешне вещи не изменились, но от них исходил дурной дух другого человека.
— Готово, барин! — послышался из ванной комнаты бодрый голос Дарьи, которой были неведомы переживания адвоката.
«Пустое! Сейчас смою самую память об этих страшных днях, и наваждение развеется окончательно, — обнадежил себя Викентий Алексеевич. — И следа не останется от этого негодяя!»
— Как ты, однако, быстро, Дарья! Раньше я ждал бы никак не меньше получаса.
Горничная была рада похвале:
— Стараюсь, Викентий Алексеич! Скорее идите, пока вода не простыла, а я здесь камин затоплю.
Думанский расчувствовался:
— Дарья! Ты своему телу радуешься? Береги его. Храни, не дай Бог потеряешь!
— Христос с вами, барин! Да куда ж оно от меня деться-то может? — Дарья с опаской посмотрела на Викентия Алексеевича, истолковав его слова по-своему. — Руку вот, ногу отрезать может… Вон как у сестры моей, Нюрки. Жениху ейному на фабрике палец в летошнем годе Великим постом станком отхватило… А если вы о чем другом, так я девушка порядочная.
— Да я это к слову… — адвокат сам почувствовал, что сказал лишнее, и, смущаясь, добавил: — Просто радуйся, что у тебя душа и тело вместе, парой.
Уже лежа в ванне, чувствуя блаженную расслабленность, Думанский размышлял: «Где же ты, плоть моя, бродила без меня? Куда глядели мои глаза? Какие слова влетали в мои уши? Язык мой — что ты произносил, кому угрожал, кого обманывал? А руки… Ведь эти самые руки меня убивали!»
Только теперь он почувствовал боль в правой кисти. Поднеся к глазам руку, ужаснулся: ладонь была чем-то изрезана — линия жизни начиналась на пальце и продолжалась до самого запястья: поперек, у основания ладони, под прямым углом ее пересекала другая рана, так что возникало подобие перевернутого креста…
«Только бы татуировок на мне не было!» Адвокат поднялся, стал рассматривать себя в зеркале: кожа без ухода огрубела, волосы были жирно напомажены, на ногтях оставались следы лака, уголки губ презрительно смотрели вниз, подчеркивая мизантропический нрав их временного обладателя.
Струйки воды неприятно стекали по телу на кафельный метлахский пол. Викентий Алексеевич попытался улыбнуться — губы искривились в безобразной, вымученной гримасе. С отвращением Думанский почувствовал кусочки какой-то пищи, застрявшие между зубов, ощутил вдруг изжогу от пива, которое он терпеть не мог, и отвратительный привкус дешевого табака. Его всего передернуло. «Мерзость какая! Страшно на себя смотреть. — Впрочем, он мгновенно опомнился, и самообладание вернулось. — Да что это я говорю? Слава Тебе, Спасе мой!»
Вернувшись в кабинет, Думанский опустился на колени перед иконами, долго и усердно молился. Слезы умиления застлали его взор, когда он прильнул губами к запыленному стеклу киота. В комнате было душно, жар исходил от камина. Викентий Алексеевич растворил окно. Голуби стаей слетелись на карниз. Те, что посмелее, важно бродили по подоконнику, косясь на Думанского. В душевном волнении он сел за письменный стол.
Рука инстинктивно потянулась к перу. Адвокат уже было окунул его в такую знакомую чернильницу, часть большого каслинского литья прибора — подарка покойного отца, но коснуться тускло-золотым острым кончиком чистого листа не смог: противное чувство страха увидеть угловатые кесаревские «иероглифы» судорогой сковало пальцы. Пересилив себя, Думанский аккуратно вывел несколько печатных букв, составляющих его, теперь уже неотъемлемое, имя, но в этом как раз и была манера письма полуграмотного бандита! Викентий ощутил на лбу холодные капли и снова напряг сознание, призвав на помощь ангела-хранителя и… моторную память собственной правой руки. Это тотчас возымело спасительное действие: родной, чуть витиеватый почерк петербургского дворянина-правоведа окончательно, уверенно возвращался из прежней, «уютной» жизни. Правда, писать было совсем уж не так легко: изрезанная ладонь не была так гибка, как хотелось бы, было просто больно, да и пальцам предстояло еще полностью восстановить изящный навык владения пером (не говоря уже о способности свободно перебирать на досуге клавиши фортепьяно), но все же это выглядело сущим пустяком в сравнении с пережитыми ощущениями ненавистного, неуклюжего и неухоженного тела бандита. Главное, что его, Викентия Алексеевича Думанского, неповторимый почерк теперь уже навсегда, неотъемлемо принадлежал своему законному хозяину. Пускай кто-нибудь из «вольной братии», этих хищников, посмеет посягнуть на его личность — во всяком случае, он научен горьким опытом и не позволит просто так приблизиться к себе, не то что подать руку хоть одной из этих ушлых бестий.
«Избави, Боже, отныне никаких отношений со светской вольной братией! Но ведь нужно же что-то предпринимать — сами собой они все равно не оставят гнусных намерений, будут продолжать охотиться за Государем, за его верными людьми… Да много ли верноподданных осталось в ближайшем окружении Его Императорского Величества?!» Эти мысли не могли не омрачать радость от собственного избавления. Служивший Закону и царю не за страх, а за совесть Викентий Думанский потупил взор, и тут-то на глаза ему попался невесть откуда взявшийся свежей печати номер «Русских ведомостей» — маститой московской газеты, которой адвокат порой уделял внимание (из-за профессиональной щепетильности и столичного снобизма — не в последнюю очередь) — с жирным заголовком на первой странице: «Дело живого трупа».
«Ну вот! Что еще за толстовщина? Наверняка какие-нибудь жареные факты, да еще с желтоватым оттенком и язвительным апломбом: да никако ты Плевако! Хм…» Статья оказалась весьма даже любопытной и по адресу:
