Старые предания и песни, минувшие времена и судьбы — все оживало во время этих мамонтовых пиров; опьянение мясом развязывало языки, порождало ужаснейшие кошмары и разжигало фантазию. Люди упивались достоверными и увлекательными рассказами о том, как какой-нибудь мамонт в бешеной ярости затаптывал охотников насмерть, — этакий бесстыжий мамонт, не жалевший голодных людей! Когда же наедались досыта, так, что последний кусок застревал в глотке, фантазия объевшихся сама собой начинала рисовать сверхъестественного мамонта, виденного божественным Всеотцом или даже (это уж бывало, обыкновенно, после доброй порции мамонтовых почек) ими самими зимней ночью на Леднике — огромного старого самца с бивнями, достававшими до северного сияния, и с белой, как снежные хлопья, шерстью — самого отца-мамонта предвещавшего голод! После насыщения, кроме того, непременно обнаруживался в ком-нибудь и скрытый дотоле дар песнопения; и много переходило тогда из уст в уста славных песен, от которых веяло жирной гарью костра, жареным мясом и мерцающими звездами!
Уходя домой, племя забирало с собою всего мамонта без остатка, так сказать — со всеми потрохами, костями и кожею. Несъеденное на месте мясо резалось на ломти и в корзинах уносилось домой для вяленья. Шерсть шла на одежду и конопачение жилищ; кости, кишки, жилы тоже имели свое назначение, все годилось в дело. И вот, когда все было доставлено домой, начинался дележ. Это требовало особенно много времени, так как согласно древнему обычаю всем обитателям скалистого острова полагалось по доле.
Ледовики всегда делили между собой мамонта, — с тех самых пор, как Младыш Древний сам заправлял убоем и заботился о том, чтобы всем и каждому досталось поровну. Так и повелось из рода в род, но только чем дальше, тем труднее становилось исполнять это: Ледовики так размножились, что прямой дележ стал невозможным; приходилось применяться к обстоятельствам. Установленных предками законов дележа никоим образом нельзя было нарушать; но размножение племен вынуждало прибегать к новым толкованиям этих законов, а это скоро так запутало самые законы, что лишь немногие умели в них разобраться. Прежде всего выделялась часть счастливому зверолову, выследившему добычу; ему полагался один из бивней, из которого он делал себе великолепный рог, чтобы трубить, или новые превосходные копья.
Второй бивень полагался Одноглазому и приносился в жертву на его могиле вместе с частью желудка мамонта и прочего добра; затем мясо и все остальное делилось согласно строгим правилам: род, которому посчастливилось убить мамонта, получал главную долю, а остальные роды — по степеням их родства, так что не оставалось ни одной семьи, которая не получила бы своей доли, хотя бы и крохотной. Больше, всего доставалось, разумеется, роду Гарма, происходившему от первенца Одноглазого; роду этому принадлежало право принимать жертвы, приносимые Одноглазому. И, несмотря на то, что съесть мамонта было недолго, один такой экземпляр мог задать отдельной семье работы на несколько лет, а всему острову, по крайней мере, на большую часть зимы, — столько всякой всячины можно было сплести и свить из его шерсти, кишок и жил. Да, просто диво, сколько содержало в себе такое животное, которое, как бы оно ни было велико, издали казалось лишь муравьем, ползущим по Леднику!
Кроме этого огромного северного слона, добычей Ледовиков-звероловов бывали косматые носороги, олени и мускусные быки, белые медведи и разные звери помельче, а также лисицы и зайцы, ютившиеся между скалистыми островками или шнырявшие по льдам. Ледовиков сопровождали на лов собаки, которые со времен Младыша расплодились и образовали множество разных пород, все же вместе ручную породу, крепко враждовавшую со своими старыми дикими родичами, — те сдружились с волками, а затем слились с ними. Приносили собаки пользу и в домашнем быту, карауля стада оленей и не позволяя им убежать с острова.
В общем, образ жизни Ледовиков, включая и охоту, и выделку оружия, оставался неизменным со времен их праотца Младыша, хотя с тех пор сменились бесчисленные поколения. Жильем служили те же ямы в земле, прикрытые сверху тяжелыми каменными глыбами. Одежды были по-прежнему из кож, изжеванных и смазанных жиром и скрепленных, по доброму старому способу, ремнями из оленьих шкур. Ни о какой перемене нечего было и помышлять, — такой порядок установил сам Младыш, и другого у Ледовиков быть не могло. Что годилось для него, должно было годиться и для его детей, войти в обиход жизни всех его кровных потомков.
Об одном только обстоятельстве вряд ли подумал в свое время сам Отец, а именно, что потомство его так размножится на скалистом острове. Правда, остров был велик; от одного конца до другого было несколько дней пути, но все же с течением времени народу на острове стало слишком много. И не переставали нарождаться все новые потомки; весь остров кишел ребятишками; они роились в жилых ямах Ледовиков, как мухи в навозных кучах. Соединяясь вместе, дети из нескольких семей составляли целое полчище, рыскавшее повсюду и небезопасное для одиноких взрослых путников. Детям всегда хотелось есть и, ощетинившись и скаля зубы, они давали понять, что съедят что угодно. Случалось даже так, что какой-нибудь малец, находясь в толпе, оскаливал зубы на источник собственного происхождения, как бы не узнавая его, что невольно должно было настраивать самый источник на грустный лад.
Но, кроме трудности добывать пищу для такого количества ртов, были и другие гнетущие обстоятельства. Пища делилась не по справедливости — как раз потому, что все на острове были равны! Общественность мешала свободному развитию отдельных единиц. И вот это, в связи с некоторыми внутренними распорядками, обусловленными почитанием памяти отца племени, начинало угнетать Ледовиков. Порядок, установленный Младышем и первоначально имевший в виду охрану интересов всех и каждого, теперь грозил пресечь свободное развитие отдельных членов племени, а вместе с тем и всего маленького общества на острове. Культ Всеотца, мало-помалу приведенный в систему, правда, объединял Ледовиков в одно целое, но зато и мешал им развиваться. Все вращалось вокруг одного центрального пункта — кургана Младыша, и иначе быть не могло. Но большое и все возраставшее неудобство было связано с тем обстоятельством, что общий культ обеспечивал особые преимущества одному известному роду, происходившему от Гарма, первенца Младыша. Этот род охранял могилу Младыша и принимал за него жертвы.
Никому не верилось, чтобы Одноглазый отец всех умер; он ведь не был убит в свое время и не погиб, сорвавшись со скалы, как другие люди, а просто сошел в свое жилье, когда ему заблагорассудилось, и там остался. Многие даже уверяли, что видели его, спустя несколько человеческих веков, и находились люди, которые временами замечали огонь, горевший внутри могильного холма. Старик, наверно, был еще жив, а тогда ему, разумеется, требовалась пища, и для него нельзя было жалеть лучшей доли охотничьей добычи. То же обстоятельство, что род Гарма, охранявший могилу, принимал жертвы и более или менее открыто сам угощался ими, признавалось совершенно в порядке вещей: ведь что доставалось главе семьи, то доставалось и всей семье! Никто также не считал для себя обидным уступать в общую пользу половину своей добычи. Но в последнее время самому зверолову уже едва оставалась и десятая часть. Приходилось попросту охотиться для других! Вдобавок потомки Гарма хотели распоряжаться не только дележом охотничьей добычи, но и в других областях, и заставляли слушаться себя, пользуясь тем священным страхом, который внушала всем могила Одноглазого Всеотца. Да и власть была в их руках: они владели огнем и его источником.
Разумеется, у каждой семьи был свой костер, который охранялся и поддерживался с величайшей заботливостью; пусть даже в тяжелые времена приходилось жертвовать последним куском сала, — шли и на это, только бы не дать огню погаснуть. Если же такая беда все-таки случалась, ничего другого не оставалось, как запастись головней от древнего костра, зажженного самим Всеотцом и перешедшего в род Гарма. Но, понятное дело, потомки Гарма не давали огня даром, а брали хорошую мзду или обязательства на будущее время. Род Гарма развил в себе тонкое понимание собственных выгод, которое отнюдь не притуплялось, переходя по наследству. Кроме священного костра, потомки Гарма обладали еще самым огненным камнем, так что наделены были щедро, даже с избытком. Им-то огонь был обеспечен, если бы даже погас костер, — они знали тайну огня. Злые языки болтали, что Одноглазый, передав своему старшему сыну искусство добывания огня, заповедал ему посвятить в тайну всех, но Гарм счел за лучшее сохранить ее для себя одного. Другие утверждали, что Одноглазый унес камень с собою в могилу, чтобы он не достался никому, а Гарм нарушил священный мир могилы и присвоил себе камень. Как бы там ни было, все знали, что чудесный камень оставался в роду Гарма. Он переходил по прямой линии от отца к старшему сыну; никто никогда и не видал его, кроме самого старшего в роду. И не было такой чудесной силы, какую бы ни приписывали этому камню! Впрочем, к нему еще ни разу не прибегали для обновления священного костра, который не угасал со дней Младыша.
