У единорога, значит, никогда не было детенышей; вот откуда бралась эта ужасная юношеская прыткость; чудовищная самка скакала, словно телка, даром, что была стара, так стара, что бока у нее поросли кремнем. Люди, видевшие ее воочию и дрожавшие при одном воспоминании о ней, говорили, что у нее вся кожа была в складках и везде, где только не была покрыта совсем побелевшею шерстью; и об эти складки или морщины можно было порезаться; чудовище как будто носило на себе каменистые отложения веков! И рог его вырос куда длиннее, чем у самцов, оттого, что чудовище — а оно осталось в девичестве — достигло неимоверной старости.
Одолеть такого зверя, сохранившего всю прыть и горячность молодости да приложившего к этому опыт бессмертия и горечь бездетности и закалившего эту смесь в одиночестве среди льдов, — недаром считалось Ледовиками делом более чем несбыточным. Но Белый Медведь все-таки одолел единорога.
Подробности самой охоты так и не были выяснены; Белый Медведь, бывший ее единственным участником; рассказывал о ней весьма восторженно, на песенный лад, но чрезвычайно кратко: он-де до тех пор дразнил старую деву, пока она с разбега не свалилась и не застряла в расселине Ледника; там он ее и прикончил. Рог оказался величиной в рост самого Белого Медведя, а он был не из низеньких. Колец же на роге было столько, что и не сосчитать; ни дать, ни взять терн Скорби, который нарастал слой за слоем целую вечность.
Кроме рога, Белый Медведь принес с охоты и сердце единорога, совсем молодое и нежное с виду, но такое твердое, что его не брал ни один топор.
Огневик, от имени Младыша Древнего, взял рог на сохранение, а ко всем празднествам и песням в честь великого подвига Белого Медведя повернул свою жирную спину. Уговор он, по-видимому, совершенно забыл.
Когда же Белый Медведь смущенно намекнул, что теперь-де следует получить обещанную Весну, Огневик произнес темную речь, которую можно было истолковать приблизительно в том смысле, что он лишь шутил, предлагая Белому Медведю пойти да уложить единорога, и полагал, что предложение его так и будет принято в шутку. И всякий беспристрастный муж наверно согласится, что подобное предложение могло означать лишь тонкий, иносказательный отказ. Раз же Белый Медведь так неосторожно и дерзко ловит его на слове, то он, Огневик, склонен придать своему предложению добавочное истолкование: оно выражало смиренное пожелание Белому Медведю быть не на шутку искалеченным в награду за беспокойство. И если теперь Белый Медведь явился домой целым и невредимым, то он, значит, обманул ожидания Огневика и был в долгу у Всеотца за такой исход дела! Вот что сказал Огневик.
Переговоры велись у жилья потомков Гарма, — старого жилья Младыша, то есть на священном месте, и события быстро привели дело к развязке. Когда Белый Медведь понял, что ему не дадут ни Весны, ни огня для собственного очага, он на минуту рассердился и невольно замотал головой, на которой носил снятую с головы мускусного быка шкуру с рогами. Огневик подумал, что он хочет его забодать, втянул в себя живот и затрясся, словно от холодного сквозняка. Белый Медведь улыбнулся и сразу успокоился.
Затем он смерил Огневика с ног до головы взглядом, громко посмеиваясь при этом; хлестнул карлика самой маленькой розгой, какая только подвернулась, и хотел уже уйти, но Огневик принялся вопить, словно роженица в муках, и со всех сторон налетели потомки Гарма с ремнями и палками, чтобы связать Белого Медведя и задать ему трепку.
Тогда в Белом Медведе проснулся дух Младыша, и никто оглянуться не успел, как он совершил невозможное — убил насмерть одного из сыновей Огневика, считавшихся неприкосновенными. Остальные отступили, онемев от ужаса, а Белый Медведь в бешенстве схватил труп за одну руку, наступил на него ногами и оторвал руку от тела, чтобы отбиваться ею, как палкой. Но никто уже не нападал на него, и он, с ревом швырнув оторванную руку под ноги Огневику, разом остыл и ушел.
В тот же день Белый Медведь похитил Весну, и они вместе бежали на Ледник.
Белый Медведь и Весна
Никто на скалистом острове, не исключая и собственных родичей Белого Медведя, не одобрял его злодеяния. Убийство еще можно было понять, но он стегнул прутом жреца и наделал бед на священной почве; это считалось смертным грехом. Ни одна душа не вступилась за Белого Медведя, когда его при большом стечении народа объявили отлученным от могилы Всеотца. Он был навсегда вырван из среды Ледовиков, и каждый, кто хотя бы вспоминал о нем по-дружески, не говоря уже о том, чтобы оказать ему помощь пищею и кровом, подвергся бы такому же отлучению. Белый Медведь и Весна были обречены на вечное скитание по Леднику, без огня и без приюта, и всякий, кому они попались бы на пути, был волен смотреть на них, как на простую дичь, желанную цель для копья.
Проклятая своим народом, молодая пара поселилась на отдаленном скалистом островке Ледника и там в полном одиночестве вкушала сладость взаимной близости и горечь изгнания.
У них не было огня; сырое же мясо чем дальше, тем настойчивее просится в горшок или на вертел. Время, впрочем, было летнее, и беглецам отлично жилось в юрте из шкур, а по скалам росли кое-какие травы и злаки, которые Весна собирала и приправляла ими сырое жаркое. Она также скатывала из собранного зерна лепешки, но — увы! — и их ей приходилось подавать уставшему с охоты Белому Медведю сырыми и пресными. Белый Медведь, поедая их, выражал мимикой удовольствие, а съев, пел песню о том, что горячая еда, в сущности, недостойное баловство. Под осень же на островках поспели ягоды, которыми можно было приправлять сырую пищу, так что изгнанники чувствовали себя прекрасно, несмотря на весьма скромную обстановку. Но скоро начались холода, ночные заморозки, выпал снег, и наступала зима.
Белый Медведь заблаговременно соорудил хорошее, прочное жилье из тяжелых камней и заготовил большие запасы звериных шкур, а Весна навялила мяса и кореньев. Кроме того, Белый Медведь привел пару диких оленьих самок, которых пустил пастись на привязи, пока они не привыкнут и не станут давать молока. Так приготовились изгнанники встретить зиму. И зима наступила бурная и очень холодная, а они пытались прожить ее без огня. Белый Медведь слыхал, что такие попытки уже бывали, но теперь готов был усомниться в этом.
Ночи тянулись долгие, и стояла такая темень, как в утробе земной; под конец едва можно было разобрать, где находишься и даже — существуешь ли вообще. Хорошо, что их было двое: один, находя ощупью другого, по крайней мере, убеждался в собственном бытие. Крепко задумывался Белый Медведь в такие ночи. Перед его взором вставало родное селение с жаркими кострами; свет их как будто бил ему в глаза, и даже по коже его разливалось тепло при одной мысли о них. Да, потомки Гарма и другие смирные, добродетельные люди сидят себе теперь у огня и, приятно поеживаясь, разговаривают о том, как убийца Белый Медведь скоро впадет в такую нужду, что начнет колотить свою жену и обвинять ее во всех бедах, а уж к средине-то зимы парочка, небось, явится домой умолять о прощении. Тут Белый Медведь улыбался в темноте.
И даже когда, к концу года, смертельный холод и непрерывный снег грозили погубить солнце и луну, Белый Медведь смеялся, прижимая к себе Весну. Но она дрожала. Благодаря своей молодости и здоровью они могли пережить зиму, но круто им приходилось. Чета новоселов была слишком богата счастьем, чтобы грустить, и ни одной жалобы не срывалось с их уст, но мерзли они ужасно. И Белый Медведь твердо решился добыть огонь.
Прежде всего он отбросил всякую мысль о том, чтобы достать огонь у других. Проще всего было бы, конечно, прокрасться домой и выпросить огонь или украсть его от одного из костров; но этого-то ему как раз и не хотелось. Менее невозможным казалось похитить головню из самого священного костра потомков Гарма, нанеся им формальный визит в полном параде — с копьем и топором… Но нет, Белый Медведь не мог пойти на это. Раз Огневик и его род унаследовали костер, то он и принадлежит им, а никому другому. Долго витали мысли Белого Медведя и около таинственного огненного камня, хранимого Огневиком в могиле Всеотца. А если забраться туда как-нибудь ночью и похитить камень? Младыша Древнего, небось, давно нет в живых; это одно суеверие; там самое большее, тлеют его кости, а они ведь не сделают человеку зла. Но Древний все-таки жил когда-то и дал огонь своему роду; так, пожалуй, правильнее будет оставить все ему принадлежавшее как оно есть. Ни на что не похоже было оскорблять предка, раз возможен другой исход. А такой исход — самому добыть себе огонь. На том Белый Медведь и порешил. Да!
Он натаскал из сосняка топлива и сложил из него костер — это было все, что успел он сделать в первую зиму.
