Черт. Возможно, она была не так уж сильно голодна, как сама полагала.
Однако при этом она отчетливо ощущала, как ворочаются голодные кишки в ее пустом брюхе. Она хотела есть, черт возьми! Она была голодна — еще как голодна! Просто это мясо… Стоило ей поднести вилку ко рту, как зубы рефлекторно смыкались, точно она пыталась пронести через них кусок тухлятины или извивающуюся сколопендру.
Дьявол. Ее тело не раз подкидывало ей сюрпризы, особенно в пору взросления, когда приходит пора сменить детскую рубашонку на брэ и дублет, некоторые из этих сюрпризов оказывались чертовски неожиданными и причиняли ей в дальнейшем немало проблем. Но это… Это было чем-то новым, мрачно подумала Барбаросса. Умирать от голода и в то же время испытывать отвращение к еде?
Барбаросса сделала еще одну попытку, но и в этот раз, стоило ей только подумать о еде, как во рту начала скапливаться жидкая, отдающая тухлятиной, слюна, не дающая ей толком разжать зубы.
Она хотела есть, как хочет есть человек, у которого двенадцать часов не было во рту маковой росинки, она чувствовала голодные спазмы в брюхе, но… Но в то же время была совершенно не голодна. Запах мяса, стоило приблизить его к лицу, отчего-то вызывал у нее отвращение — тягучее тянущееся отвращение, намертво перекрывающее глотку.
Какого хера? Барбаросса несколько раз приоткрывала рот, пытаясь направить в него вилку с куском заурбартэна, но каждый раз вынуждена была закрыть его, отводя вилку прочь. Одна только мысль, чтобы положить в рот кусок мяса и проглотить его отчего-то стала неприятна, стала казаться противоестественной и гадкой. Как мысль съесть извивающегося паука.
Вот дерьмо!
Возбуждение и страх — чертовски крепкий коктейль, крепче вина со спорыньей, которое подают в «Хексенкесселе». Сегодняшняя встряска обеспечила ей до хера того и другого, разгорячив кровь сверх всяких пределов. Но прежде ей это никогда не мешало набивать брюхо, напротив, лишь будоражило аппетит.
Может, это усталость? Она где-то слышала, что от смертельной усталости люди теряют аппетит, так что кусок не лезет в горло. Но она не ощущала себя смертельно уставшей. Вымотанной, опустошенной — да, но умирать как будто не собиралась.
Барбаросса стиснула вилку с такой силой, что едва не сломала плохонький, источенный тысячами чужих рук, черенок. Совсем забыв про обожженную руку, которая мгновенно напомнила о себе, полыхнув так, что проняло до самого плеча. Барбаросса выругалась, выронив вилку из пальцев.
Херов ожог и не думал утихать, налился жидким подкожным огнем и жег так немилосердно, будто в ее правой ладони вот-вот должна была открыться дверь в Ад. Сука, как же больно! Взглянув на ладонь, Барбаросса выругалась сквозь зубы.
Она никогда не считала себя специалистом по ожогам, куда чаще ей приходилось видеть в человеческом мясе дырки, оставленные ножами, гвоздями и заточками, и частенько это мясо было ее собственным. Но и ожоги повидать ей пришлось. Маленькие, оставленные свечным воском, крохотные красные пятнышки на коже, саднящие, как комариные укусы. Большие, которыми награждали в Шабаше старшие сестры, любившие смеху ради приложить к твоей спине раскаленную добела лошадиную подкову. Эти приносили куда больше мучений, несколько недель напоминая о себе, истекая гноем и оставляя на память уродливые шрамы.
Но этот… Этот ожог выглядел до крайности странно. Таких она прежде не видала.
Херово здоровенное багровое пятно, вздувшееся посреди ладони блядским стигматом. Кожа лоснилась и приобрела зловещий алый оттенок, свойственный обожженной плоти, с белой каймой вокруг. Даже выглядела эта штука крайне паскудно, а уж ощущалась… Ощущалась так, точно какой-то чертовски целеустремленный демон пытался прогрызть ее руку насквозь, подумала Барбаросса, чтобы соорудить себе уютную норку. Но удивила ее не столько боль — ожогам и полагается болеть — сколько форма. Обожжённое пятно на ее правой ладони было идеально круглой формы. Точно кто-то приложил к нему что-то идеально круглое и при том чертовски горячее. Как будто бы половину гонки с големом она провела, зажав в кулаке раскаленную добела монету. Может, какое-то охранное заклинание задело ее своим краем, пока она, не разбирая дороги, неслась прочь?..
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Хер его знает. Она была слишком взбудоражена погоней, чтобы давать себе отчет о таких мелочах, да и боль не сразу сделалась осязаемой. Вот дерьмо… Придется что-то придумать с этим, пока руку не раздуло, а сам ожог не превратился в истекающую гноем и лимфой язву.
Прелестно, блядь. Просто великолепно.
Будто прочих хлопот у нее нет, придется отыскать лекаря и сунуть ему пару монет, чтоб тот наложил мазь и повязку. И это еще не все. Придется загодя придумывать объяснение для сестер-«батальерок», достаточно простое и доходчивое, чтобы объяснить, отчего их сестра Барби вернулась в Малый Замок с раздувшейся красной клешней вместо руки. Особенно, надо думать, заинтересуется рыжая сука Гаста.
Малый Замок видел ее во многих обличьях, включая весьма потасканные, иной раз Броккенбург трепал ее так, что в замок ее доставляли Гаррота с Гаргульей, таща за собой, точно ком выстиранного белья. Иногда, возвращаясь домой на нетвердо держащихся ногах, она оставляла за собой столько крови, что Кандиде и Острице приходилось перемывать за ней все лестницы. Особенно будут изгаляться в догадках Холера и Саркома. Пытаясь перещеголять друг друга, они будут выдвигать все новые и новые версии, пока она, схватив табурет, не изукрасит их обеих до пегих пятен…
Барбаросса попыталась было вновь взять в руку вилку, чтобы запихнуть наконец в себя злосчастный кусок мяса, но зашипела от боли, едва только прикоснувшись к ней. Ожог полыхал так, что даже пизду не почесать, куда уж там орудовать вилкой. Наверно, ей стоит взять вилку в левую руку и…
Во имя всех мертвых скотоложиц, ублажающих демонов в Аду!
Обожженная ладонь вдруг полыхнула такой болью, что она едва было не взвыла в голос, сумев в последний миг запереть крик в глотке стиснутыми намертво зубами. Это было похоже на огненный гейзер, пробившийся из ее руки, полнящийся раскаленной лавой, на кипящий серный огонь, сжигающий руку заживо, на раскаленный гвоздь, всаженный насквозь, на…
Ее рука! Пламя пожирало ее руку!
Барбаросса стиснула пальцами левой руки запястье правой, с ужасом замечая, как пузырится, делаясь багровой, кожа на ладони. Блядский ожог больше не был большим розовым пятном, он расцветал на ее глазах, точно цветок из самого Ада, она слышала шипение лопающейся кожи, чувствовала запах сожжённой плоти — своей плоти — и…
Боль. Очень много боли. В какой-то миг так много, что мир едва не померк перед глазами, укутавшись в алые и черные вуали. Сейчас я завизжу, подумала Барбаросса, но как-то отстраненно, точно выпав на мгновенье из той реальности, где она корчилась за столом от боли, стискивая пальцами левой руки запястье обезумевшей правой. Завизжу, разбрасывая посуду и опрокидывая столы, и буду визжать, глядя как невидимое пламя пожирает мою руку, пока перепуганный хозяин не вызовет стражу, и тогда…
Огонь. Ее руку пожирает невидимый магический огонь и у нее в запасе должно быть мало времени, прежде чем она превратится в дергающуюся тлеющую культю.
Огонь. Одна из четырех первостихий, положенных во главу угла великой и сложной науки алхимии. Барбаросса на краткий, полыхнувший ужасной болью миг вспомнила даже ее символ — равнобедренный треугольник. Ей надо побороть эту стихию, пока та не оставила от ее руки угольки. Побороть… подавить… нейтрализовать…
Во имя ануса Сатаны, она никогда не уделяла алхимии должного внимания!
Она вспомнила тяжелую поступь Архиголема, профессора алхимии, вспомнила запахи алхимической лаборатории — больше всего кисло-медного и едко-щелочного — вспомнила какую-то херню, о которой думала миллион лет назад, ерзая тощей задницей по деревянной скамье, что-то небрежно записывая в конспектах.
Волосы Котейшества. Вот о чем она думала, пока профессор Архиголем, чье тело представляло собой огромную спекшуюся массу меди, серебра, железа, золота, олова и свинца, неспешно ковылял вдоль лекционной залы, бубня себе под нос о двенадцати основных процессах и мирских элементах… О том, что волосы Котейшества, если снять с них тугую ленту, которой она неизменно стискивала их неукротимость, и выудить все шпильки, будут похожи на сноп спелой пшеницы, рассыпающейся колосьями в пальцах, а…
