года. Однако западные страны не проявили решимости. Президент Франции Шарль де Голль, воспользовавшись этой возможностью, чтобы вернуть Франции статус великой державы, потребовал переговоров между четырьмя державами. В то же время он предупредил, что Израиль не должен вступать в войну, и объявил эмбарго на поставки оружия на Ближний Восток – шаг, в основном затронувший Израиль, который был оснащен французским оружием и нуждался в запасных частях. Президент США Линдон Б. Джонсон был другом Израиля и в 1957 году, еще будучи сенатором США, выступал против давления администрации Эйзенхауэра на Израиль. Но теперь он погряз в войне во Вьетнаме, столкнувшись с ожесточенным противодействием этой ужасной войне дома, и последнее, в чем он был заинтересован, – это еще один фронт.
Обеспокоенность противостоянием сверхдержав усилилась. В течение первых недель ожидания Израиль не получил той поддержки, на которую он рассчитывал, со стороны Соединенных Штатов, американцы сосредоточились на том, чтобы удержать израильтян от нападения и предотвратить эскалацию боевых действий на Ближнем Востоке. Израильтяне стремились заполучить две гарантии: что не будет повторения американского давления 1957 года и что в случае начала войны Соединенные Штаты предотвратят советское военное вмешательство. Американская администрация предложила план «Регата», согласно которому международная флотилия прорвет блокаду и обеспечит свободу прохода через пролив. Но быстро выяснилось, что ни одна страна не готова послать военно-морские корабли для участия в такой операции. Вместо этого было предложено, чтобы Международный суд в Гааге провел тщательное, продолжительное слушание, а затем вынес решение, является ли пролив международным водным путем или египетскими территориальными водами, как утверждали египтяне. Это решение обеспечило бы Египту победу без единого выстрела. Сдерживающий потенциал Израиля был теперь мертв, поскольку две «красные линии» его политики – демилитаризация Синая и сохранение Тиранского пролива открытым – были перечеркнуты без участия Израиля. Тем временем ЦАХАЛ мобилизовал свои резервы. Две армии столкнулись друг с другом вдоль египетской границы. Для израильтян такая ситуация была неприемлемой; весь ритм нормальной жизни был дестабилизирован, экономическая активность была заморожена, а напряжение достигло предела.
Теперь Израиль переживал трудные времена. Безумие, охватившее арабские государства, угрозы уничтожения, которые с утра до ночи звучали из арабских СМИ, особенно по радио и телевидению (у Израиля еще не было собственной телевизионной сети, но транслировались арабские передачи), создали атмосферу как накануне Холокоста: снова собирались уничтожить евреев. Председатель ООП Ахмед Шукейри заявил: «В случае большого пожара никакие евреи не выживут»[193]. Снова громко и ясно прозвучали разговоры о Второй мировой войне, поскольку израильтяне восприняли очевидно нейтральную позицию западных стран как отказ от своего слабого союзника, оставление его во власти агрессора. Снова и снова комментаторы сравнивали Израиль с Чехословакией, которую западные державы сдали нацистам после подписания Мюнхенского соглашения. Французский еженедельник L’Express опубликовал заголовок «Mourir pour Akaba?» («Умереть за Акабу?»), вызывая ассоциации с заголовком «Умереть за Данциг?», который появился накануне Второй мировой войны. Ответ заключался в том, что нельзя рисковать развязыванием мировой войны ради Израиля. 3 июня 1967 года британский журнал Economist заявил:
Простой факт заключается в том, что у нас нет честного призыва к борьбе с арабами, потому что они на один шаг, тем не менее очень важный, обошли Израиль. Запад желает сохранить Израиль как жизнеспособное государство и будет бороться, если тому станет угрожать опасность. Но потеря тех достижений, которые завоевал Израиль во время кампании на Синае (чему способствовали англо-французские действия в Суэце), не то же самое, что разгром Израиля… Израильтяне больше не спорят с позиции очевидной силы… Президенту Насеру приходится выбирать роль между местным арабским Бисмарком и государственным деятелем, претендующим на мировой статус. У израильтян выбор гораздо меньший и более мрачный – схватить мяч мира, если он когда и будет брошен им[194].
Глубокая, почти осязаемая тревога охватила народ Израиля. Сотни тысяч израильтян либо пережили Холокост, либо потеряли в нем своих близких. Суд над Эйхманом за несколько лет до этого усугубил осознание всеми израильтянами Холокоста, а вместе с ним и страха уничтожения. По слухам, в приближающемся конфликте должны были погибнуть десятки тысяч человек, а ужас воздушных налетов на населенные пункты усилил чувство беспомощности и страха. Слабая реакция западных держав и воинственные, высокомерные, торжествующие голоса арабских государств создавали ощущение изоляции и осады. Единственным союзником, который безоговорочно поддерживал Израиль, был еврейский народ. В течение первых двух недель ожидания американские евреи не осознавали, что это настоящий кризис. Затем арабские угрозы самому существованию Израиля стали мало-помалу проникать в их сознание. «Будет ли еще один Освенцим, второй Дахау, еще одна Треблинка?» – задавался вопросом философ Абрам Иешуа Хешель[195]. Мобилизация в поддержку Израиля была необычайной. Такого теплого и недвусмысленного выражения самоотождествления и поддержки народа Израиля со стороны американского и европейского еврейства не было с 1948 года. Поддержка принимала форму пожертвований, призывов об оказании помощи, митингов и попыток политического давления, особенно в Вашингтоне. Еврейская солидарность была трогательной и особенно заметной, учитывая холодное отношение к Израилю со стороны остального мира.
Настроения в армии резко контрастировали с настроением общественности. Командование ЦАХАЛа не сомневалось, что сможет победить египетскую армию, особенно если атаковать первыми. Тем не менее, согласно оценкам, несмотря на то что сражение завершится победой Израиля, потери составили бы тысячи человек. Генеральный штаб ЦАХАЛа потребовал санкций начать войну, но правительство не смогло принять решение. Голосование, состоявшееся 27 мая, закончилось равенством голосов между сторонниками немедленных действий и теми, кто хотел, чтобы дипломатия шла своим чередом. Премьер-министр Леви Эшколь, выступавший за немедленные действия, не захотел принять такое роковое решение, отдав свой решающий голос, и был намерен выжидать. Об этом он сообщил по радио 28 мая.
Это заявление, вошедшее в израильские предания как «заикающаяся речь», поскольку Эшколь не мог разобрать текст перед собой и запутался в своих словах, усилило и без того значительную напряженность в каждом израильском доме в тот вечер. Речь Эшколя продемонстрировала слабость, как и его заявление о продолжении ожидания. Общественное мнение Израиля, особенно в том виде, как его выражали средства массовой информации, утратило веру в лидерские способности премьер-министра именно в тот момент кризиса. С начала ожидания некоторые общественные деятели, в том числе лидер оппозиционной партии Менахем Бегин, предложили вернуть Бен-Гуриона из его добровольной ссылки в Сде-Бокер. Но Бен-Гурион полагал, что Израиль не должен вступать в войну без какой-либо державы в качестве союзника, как это было в 1956 году. Он подверг критике начальника штаба Ицхака Рабина, который обратился к нему за советом, утверждая, что его
