По дороге на Москву проезжал Лермонт мимо куцых обозов с запасом и зарядом. Они еле тащились. Посошные люди не спешили. Подрядчики тоже. Служилым татарам, чувашам, казакам давали по две деньги в день на лошадиный корм. Вид у лошадей был такой, ровно они одним лишь святым духом питались. В станах подводчики резали яловиц, одну на восемьдесят человек, или одного барана на десять человек, варили в котлах похлебку с крупой. Ближе к Москве можно было еще купить соль. Не хватало овса и сена для лошадей, а нужно было на десять одров по четвертке овса да по острамку сена.
Никитникова почитали на Москве первым из двадцати двух именитых «гостей» на Москве, если не считать двоих братьев Строгановых, временно пребывавших в это время в столице по своим купецким делам. В то время купецкое сословие окончательно выделилось из разряда тягловых людей в городские или посадские люди. Во всех городах государства, кроме Москвы, разбивались купцы на три разряда: лучшие, средние и молодшие. В белокаменной же высшее звание жаловалось гостям, богатейшим купцам первой, так сказать, гильдии, имевшим не менее двадцати тысяч рублей годового дохода. Гости были близки к высочайшей особе Государя и не платили пошлин, могли скупать вотчины и, имея доступ к казне через высокие государственные должности, были первыми казнокрадами. Членами гостинной или суконной сотни состояли около четырехсот богатых купчин среднего помола. Эти уступали гостям в весе своих денежных мешков и в чести. Купцы низшего звания входили в черные сотни и государевы слободы, коих было тогда десять.
И вот Лермонт приехал в Москву, ввалился, весь в пыли и грязи, к первому купцу Руси великой. Хоромы у него не хуже княжеских, да что там княжеских или боярских — сами Романовы в хоромах таких не живали до того, как Михаил в Цари вышел. Имя Шеина сделало свое дело. Купец хотел встретить посла Михаилы Борисовича чуть не с большими церемониями, чем Царь Иван Васильевич аглицкого резидента, но тут Лермонт взбеленился, воззвал к совести и отчизнолюбию Никитникова, пересказал ему о воинских действах под Смоленском, о голоде, нехватках пороха. Однако, живя в Москве близ кремлевского двора, Никитников слишком хорошо знал, что Трубецкой со своею сворой роет яму главному воеводе и его армии. После возмутительно долгих словопрений он отвалил сумму вчетверо меньшую, чем просил Шеин, под впятеро больший процент. Спасая отечество, сей русский Крез давал в рост русской армии!..
— Шеин на эту войну последнюю рубаху спустил, — сказал этот ярославский купчина, столь не похожий на Козьму Минина-Сухорукова, — а я по миру идти не собираюсь — уже хаживал. Однако скажу: пусть знает Михайло Борисович, что главный ворог у него сзади сидит и удар в спину нанести готовится!..
Пропуская обоз, груженный порохом и хлебом для смоленской армии, Лермонт, сидя на коне, видел, как прискакал к Арбатским воротам сам князь Трубецкой. Еще жирнее стал, седые власы библейские и спеси больше. Князь поглядывал, считал подводы, крутил ус. Лермонт уставился прямо в затылок своим тяжелым, магнетическим взглядом, полным негодования и неприязни. И Трубецкой дернул раз-другой выей, потом повернулся и уставился на Лермонта. И словно искра пробежала между ними. Понял Лермонт, что узнал Трубецкой, вспомнил и теперь уже никогда не забудет.
В Москве Лермонт заехал на Посольский двор. Знакомые англичане и один полковник-шотландец, только что прибывший из родных мест, рассказали, что король Карл I летом посетил Шотландию, чтобы там его короновали шотландской короной с восьмилетним опозданием. Народ с негодованием взирал на пышное облачение его епископов. Шотландские дворяне ропщут против усилий короля отобрать у них земли, отнятые в свое время у Католической церкви. Всюду среди протестантов растет недовольство королем. Как сказал полковник из Абердина, застрельщиками в борьбе против короля выступают шотландцы. Пресвитериане ведут у себя дело к отмене епископатов, навязанных им отцом короля Иаковом. Тайно готовится ополчение, поскольку ходит упорный слух, что Карл I, поддержанный флотом, вторгнется с армией в Шотландию. Родственник Лермонта эрл Ротса вместе с герцогом Арджайлом, Линдсеем, Балькаррасом, Эглинтоном — все высшее дворянство — готовится возглавить ополчение. Король напрасно рассчитывает заставить Шотландию поддержать его в борьбе с английским парламентом. Завариваются дела невиданные и неслыханные… В одном из кремлевских покоев Царя князь Трубецкой снова лил яд в уши Михаила Федоровича:
— Кто ты и кто он — раб твой Михаила Шеин? «Величается ли секира пред тем, кто рубит ею? — вопрошал святой пророк Исайя. — Пила гордится ли пред тем, кто двигает ею? Как будто жезл восстает против того, кто поднимает его!» Почему же Шеин в непомерной гордыне своей забывать смеет, что он лишь орудие царево? За то уничтожать должно его надменность и высокоумию его положить конец!
Царь гневно хмурил белесые брови, сопел мокрым носом. А Трубецкой, стоя перед ним, продолжал:
— Шеин метит в цезари, мечтает о всей полноте власти, стремится захватить казну, взять в свои руки сношения с иноземными Государями, порочит государя, уверяет, что мы плохо подготовились к войне…
Из брошенного в Смоленске снежка прикатило в Москву огромное снежное ядро, Филарет, зная цену Шеину, отмахнулся досадливо, а Царь, этот мозгляк и трус, никогда не подъезжавший близко к полю брани, однако же люто завидовавший народной славе своего первого полководца, завязал узелок на память, и такой узелок мог обернуться петлей.
Князь Трубецкой, называвший себя «государевым богомольцем», умел польстить Царю. Веря, что Филарет не жилец на этом свете, он первым из царедворцев перекинулся на сторону его венценосного сына, стал его наушником. Заботами князя Трубецкого Шеина давно оплели незримой паутиной сыска, доведенного до столь высокого совершенства в годы метлы и собачьих голов, в незабвенные времена опричнины, и отнюдь не утраченные с той грозной поры. Если при Иване Васильевиче сыск служил Государю против бояр, то при Михаиле Федоровиче князья-бояре взяли это оружие в свои руки.
Сам Бомелия, астролог и составитель ядов Царя Ивана Грозного, позавидовал бы неотразимой силе тех ядов, коими отравлял Трубецкой хилый мозг Царя Михаила.
— В народе, батюшка Царь, говорят, что из двух больших Михаилов на Руси государеву нужнее не тот, что на престоле сидит, а тот, что, подобно Михаилу Архангелу, мечом врага разит.
Слушал Царь, на редкой светлый ус наматывал. Вскипала в утлой душе ядовитая ненависть, мстительной изжогой жгла сердце.
— Нас погубит не враг, — как-то в редкую минуту упадка духа сказал Лермонту Шеин, устремив вдаль задумчивый взгляд, — нас погубят боярские неправды и московская волокита.
У хитрого Филарета хватало ума окружать себя не посредственностями, не бездарями и льстецами, а людьми, подобными Шеину. У сына его на это ума не хватало. Как всякое вознесенное к власти ничтожество, он предпочитал видеть вокруг себя людей не выше себя.
Видя, что Царь подобен воску в его беспощадных руках, Трубецкой открыл перед ним все свои карты:
— Злодей Шеин ждет только, пока скончается твой отец, Святейший Филарет, и падет Смоленск. Тогда он явится в Москву с армией, как победитель и любимец народа, и захватит твой трон, а тебя предаст лютой смерти!
И Михаил, подобно ветхозаветному Валтасару, перепугался: «Тогда Царь изменился в лице своем, мысли его смутили его, связи чресл его ослабели, и колена его стали биться одно о другое».
— Что же делать мне? — жалобно взмолился он.
— Жизнь Святейшего в руках Божиих, — почти шепотом молвил князь Трубецкой. — А судьба Смоленска в наших руках. Мы не должны дать Шеину победить и возвыситься. Он будет опозорен поражением, и тогда ты, Государь, примерно покараешь его!..
— Да посмею ли я поднять руку на него?!.
— Этого хочет небо. Смотри, Государь! — Трубецкой подошел к образнику, как бы наугад раскрыл тяжелую старинную Библию Царя. — Слушай, батюшка! Из книги пророка Даниила: «Затем он обратит лицо свое на крепость своей земли, но споткнется, падет, и не станет его». Это ли не знамение свыше!
Царь весь дрожал. Взгляд его был безумен.
Проезжая вдоль Болотной, видел Лермонт через головы толпы, как казнили по царскому указу фальшивомонетчиков.
На Филарета Никитича все чаще находило, что пора, давно пора позаботиться о спасении своей души. От имени сына издал указ всемилостивейший Государь патриарх, положивший конец исконному обычаю заливать горло фальшивомонетчикам их же расплавленною монетою. Отныне Государи велели не «платить злодеям той же монетою», а казнить их по-людски и по-Божески на торгу с другими ворами на плахе.
Но как только слег Филарет и ослабил бразды правления в своих сухих и жестких, как когти, руках, Трубецкой стал пугать Царя растущей опасностью от фальшивых монет, хотя злые языки на Москве судачили, что князь и сам не прочь умножить свои сокровища захваченными у фальшивомонетчиков деньгами. Да и только ли захваченными!..
