Нет смысла доказывать, что этот тезис находится в прямом противоречии со всем тем, о чем говорилось в нашей книге. Никакого «самообновления» большевизма во второй половине 1920-х годов не произошло, был запущен процесс возрождения державных структур при одновременной латентной гражданской войне против крестьянства и крайне волюнтаристски проводимой индустриализации. Большевизм умер, а тот факт, что многие старые большевики до определенного момента были вынуждены участвовать в становлении сталинского «государственного социализма» («державного коммунизма»), являющегося завуалированной и несколько модернизированной формой государственного капитализма, не может сам по себе подтверждать тезис о «самообновлении большевизма». Тем более что сегодня известно о случаях сопротивления достаточно большого числа большевиков проводимой Сталиным политике.
Большевизм, несомненно, был чисто русским феноменальным явлением, появление которого было обусловлено уникальностью социально-политической и экономической ситуации в России на рубеже XIX и XX веков. Большевизм прожил сравнительно короткую жизнь, около двадцати лет, проделав путь от «литературной группы», кружка радикально настроенных революционеров- интеллектуалов внутри российской социал-демократии, через жестко структурированную партию рабочих и революционных интеллигентов с четко очерченными нормами внутрипартийной демократии, к массовой партии, в которой представители «раннего большевизма» составляли уже явное меньшинство. После октябрьского переворота 1917 года, в силу объективных причин, партия большевиков стала основой государственно-административного механизма управления. Но одновременно очень быстро стали меняться ее социальный состав и структура. Такие партии ныне принято называть тоталитарными, однако большевизм умер еще до оформления тоталитарной системы. Социальной базой последней стал люмпен-пролетариат. И никто более не подходил на роль вождя российского люмпен-пролетариата, как Иосиф Сталин. Ибо он сам был люмпеном, плоть от плоти социального дна Российской империи. Но это был люмпен, прошедший суровую школу революционного подполья, и, кроме того, умеющий думать. Хотя сам характер мышления Сталина требует своего строгого анализа.
Еще в 1970-е годы на Западе была опубликована работа Франца Марека, состоявшего какое-то время в австрийской компартии, которая называлась «О складе ума Сталина».
Марек утверждал, что для Сталина характерно манихейское, дуалистическое восприятие мира: «Сталин в своей логике всегда исходил из четко очерченной определенной посылки. Отсюда и неизбежность заключения: или- или, третьего не дано… Или вместе с Советским Союзом против оппозиции, или с оппозицией против Советского Союза. Или построение социализма в одной стране, или же отказ от власти, поскольку те, кто оспаривает возможность построения социализма в одной стране, ставят под сомнение закономерность Октябрьской революции… Никаких промежуточных звеньев или других возможностей, а сами теоретические проблемы допускают лишь возможность ответить — да или нет. Чем сильнее манихейское противопоставление, тем неизбежнее упрощение, схематизация, вульгаризация. Простые фразы, ограниченный словарь, иногда анекдот («пример») или литературный персонаж, живая метафора, но постоянно одно и то же, с постоянно долбящим в одну точку заключением»1. Сталин (не без помощи Бухарина) создал собственную схоластику, парадоксальным образом замешанную на упрощенной до предела гегелевской диалектике: «В основе сталинских упрощений лежит полное отождествление законов общественного развития с законами развития природы. Диалектический материализм — это мировоззрение партии, годное для познания и объяснения всех природных явлений; исторический материализм — это применение диалектического материализма к социальным явлениям и истории». Во всех проявлениях жизни — согласно сталинской логике — содержатся определенные закономерности. Но это невероятным образом согласуется с крайне волюнтаристским тезисом: нет таких крепостей, которых «большевики» не могли бы взять. В сталинской схоластике фатализм переплетен с самым крайним волюнтаризмом. Об этом писал Бертольд Брехт: «Революции выводятся из метафизики. Они осуществляются потому, что старое уступает место новому, и только то, что рождается и развивается, — несокрушимо. Все зависит от всего, а развитие идет какими-то скачками, граничащими с чудесами»[466].
Франц Марек констатировал: «Сталин уложил марксистскую теорию в прокрустово ложе русской реальности и свел ее к официальной идеологии. Реальность «перегонялась» таким образом, чтобы подходить к теории, а теория, в свою очередь, мистифицировалась, чтобы зачеркнуть и прикрыть все противоречия и конфликты. То, что утверждалось теоретически, должно было немедленно превращаться в фактическую реальность; то, что было фактом, должно было немедленно соответствовать теории».[467] Тем самым происходит трансформация идеологии в миф.
Сталинская идеология «официального социализма» удивительным образом все более и более напоминает религию, только место веры в Бога занимает вера в вождя и в светлое коммунистическое будущее. Идеологический аппарат партии все более и более вынужден обращаться к системе традиционных ценностей, к патриотическим чувствам, к историзму массового сознания, чтобы хоть в какой-то степени воссоздать социальную психологию «державности». Но одновременно этот же аппарат тиражировал «пролетарский» масскульт, воспевал традиции революционной борьбы (правда, очень избирательно), апеллировал к «классовой сознательности». Столь противоречивые тенденции можно было объединить только на основе мифотворчества. Сталинская эпоха — это эпоха мифов. И эта официальная мифология удивительным образом адаптировалась к массовому сознанию, ибо город — ская социальная масса рекрутировалась из вчерашних крестьян, которые нуждались в вере. Это был советский вариант массового общества.
Раскрестьянивание России в процессе коллективизации, быстрый рост городского населения за счет вчерашних крестьян, все это вело к маргинализации больших социальных групп. Процесс маргинализации населения начался еще во время Первой мировой войны, был резко усилен гражданской войной, итогом же стали сталинская коллективизация и индустриализация. Одним из первых эти процессы исследовал еще в 1989 году Е.Н. Стариков, который писал: «Сами по себе перемещения больших людских масс из села в город, процессы урбанизации, рассматриваемые абстрактно, носят прогрессивный характер. Однако форма, в которой протекали эти процессы, в нашей стране имела характер явно деформированный: массовое перемещение сельских мигрантов в города не сопровождалось соответствующим развертыванием социальной инфраструктуры, что надолго блокировало их вхождение в городскую субкультуру. Происходила рурализация города. Потеряв связь с деревенской субкультурой и не имея физической возможности включиться в городскую, мигранты создавали типично маргинальную — «барачную» субкультуру. В рамках ее обломки сельских традиций переплетались с наспех усвоенными «ценностями» квазигородской цивилизации»1. Таким образом, маргинал становился основным элементом советского городского социума. Это была социальная база нового советского чиновничества, новой советской интеллигенции, командного корпуса Рабоче-Крестьянской Красной Армии. И, разумеется, репрессивных органов — от ОГПУ — НКВД до сельской милиции. Люмпенизация общества делала его изначально нестабильным. «Державная» идеология, пропагандируемая сталинским аппаратом, вряд ли могла найти прочную социальную базу в лице люмпена. У люмпена нет исторических и каких-то других корней, но зато им удобно манипулировать с помощью пропагандистских кампаний. Его легко вогнать в состояние массового психоза (террор 30-х годов это прекрасно иллюстрирует). Строить на такой социальной базе державные структуры — все равно, что строить дом на песке. Тем более что политическая система, сформированная в СССР в 1930-е годы, была создана под одного человека — под Иосифа Виссарионовича Сталина. Это была очень прочная, но крайне негибкая система, с крайне слабыми возможностями адаптации ко все время меняющемуся миру. В какой-то мере адаптивной ее делал сам «товарищ Сталин», единственный, кто жил вне рамок мифологии. В один день он мог развернуть направление политики на 180 градусов, как это случилось в 1939 году при подписании советско-германского пакта, или в 1943 году при ликвидации Коминтерна. Этой системе было подчинено и «международное коммунистическое движение», превратившееся из объединения мар- ксистов-радикалов в элемент геополитики, исходившей в своей основе также из мировидения Сталина. После его смерти созданная им социально-политическая и экономическая система была обречена, так как принципиально не была подвластна реформированию, дело было только во времени. Власть перешла к верхушечному слою созданной Сталиным партноменклатуры, основными признаками которой был политический консерватизм, доведенный до абсурда (мифологии) идеологический догматизм и крайний антиинтеллектуализм. Тем не менее, глобальное противостояние двух социально-политических систем, «холодная война» и гонка вооружений стимулировали развитие науки и техники, в какой-то степени способствовали модернизации мифа и социально-экономической политики. Однако инерция сталинизма разрушала созданную Сталиным державу: увеличивались диспропорции в промышленном производстве, гибла на глазах у всех российская деревня, продолжалась дальнейшая маргинализация общества и властных структур. По данным, которые приводятся в сборнике «Россия в начале XX века», в 1966 году в системе номенклатуры ЦК КПСС было примерно 70 % детей крестьян и неквалифицированных рабочих, а в 1981 году их число увеличилось до 80 %. «Это были те самые люди, которые вырвались на общественную поверхность в 1920— 1930-е годы».
