в руку чашу. Утер принял чашу, отпил и передал ее Горласу. Тот, отпив, принес клятву верности Верховному королю.
Тут взгляд Аврелия упал на Игерну, и он улыбнулся. Все его существо переменилось. Может быть, дело было в упоении торжеством, или в игре света на ее лице, или в зове юности, или просто в выпитом вине. А может, в чем-то другом... Однако я видел, как с этого первого взгляда зажглась любовь.
Увы, это видел не только я!
Утер напрягся всем телом. Будь он дикобразом, он бы ощетинился. Улыбка застыла на его лице, свет в очах потух. Он словно съежился на глазах, стоя в тени брата.
Кажется, Аврелий отпустил какую-то любезность. Игерна потупилась, мотнула головой и рассмеялась. Горлас положил руку дочери на плечо и легонько подтолкнул ее вперед. Вероятно, никто другой не заметил этого жеста, но я видел его и уловил скрытый смысл: Горлас предлагал свою дочь Верховному королю.
И Аврелий, бедный слепой Аврелий, не замечая брата, принял ее всем сердцем. Он протянул Игерне чашу и задержал ее пальцы в своих. Игерна робко взглянула на Утера.
Этот взгляд мог бы многое спасти, но Утер отрешенно смотрел прямо перед собой, словно ему одним ударом снесли голову и он сейчас рухнет.
Аврелий наклонился и что-то зашептал на ухо Игерне. Она робко улыбнулась. Аврелий запрокинул голову и рассмеялся. Долее терпеть было невозможно; Утер повернулся на каблуках и быстро затерялся в толпе. Игерна неуверенно посмотрела ему вслед и протянула дрожащую руку, словно хотела его удержать, но было поздно. Утер исчез, Аврелий снова заговорил, и Горлас, высоко подняв чашу, светился от удовольствия.
Я испытал такое чувство, словно собственная лошадь лягнула меня в живот или пол поплыл под ногами, как будто я выпил мощное снадобье, смешавшее мои чувства. Зал вращался, все превратилось в шум и колючий свет. Внезапно рядом возник Пеллеас.
— Что случилось, хозяин? Вам плохо?
— Уведи меня, — сказал я. — Я задыхаюсь.
В следующий миг мы стояли на улице. Воздух был холодный и чистый. В голове прояснилось, я снова видел и слышал все, но тошнотворный ужас не отступал. Что потеряно? Важнее: что еще можно спасти?
Я дивился на то, как стремительно все случилось. Мог ли я предвидеть? Да, мог. Еще в дороге меня преследовало чувство опасности, а я не попытался выяснить его причины. Если на то пошло, в Калиддоне я получил достаточное предупреждение. А я думал только об одном — как бы побыстрее водрузить корону на голову Аврелию. Дальше я не заглядывал.
Странно: когда человек все время сражается с одним врагом, он не замечает другого, злейшего. Теперь я его различил, но поздно. Беда стряслась. Война с саксами изгладится из памяти людей раньше, чем я сумею поправить нанесенный сегодня вред.
Великий Свет, мы неравны в этой битве!
Пеллеас держал меня под руку.
— Господин мой, здоровы ли вы? — Тревога в его голосе хлестнула меня наотмашь. — Что случилось?
Я глубоко, захлебываясь, вдохнул.
— Мир сбился с курса, Пеллеас.
Во взгляде его не было недоверия — только сочувствие.
— Что делать?
— Не знаю. Но, боюсь, мы еще долго будем заделывать пролом.
Он повернул голову и поглядел в пиршественный зал, где стоял Верховный король со своими придворными. Игерна и Горлас отошли, чтобы занять места за столом. Подавали яства. Как же сладостно было бы забыть, хоть на мгновение, то, что недавно произошло.
Но так устроен мир. Сказанное слово не воротишь, пущенная стрела не вернется на тетиву. Все, что случается, к добру или к худу, случается раз и навсегда.
Пир продолжался, но меня не тянуло есть. Я оставил Пеллеаса смотреть за Утером, зная, что он не покажется, а сам незаметно удалился в свою комнату. Изменить я ничего не мог.
Мне не спалось. Я встал с раскалывающейся головой и горьким привкусом во рту. Солнце всходило на сером дождливом небе. Лондон казался странно притихшим; большинство горожан поздно ушли спать и еще не поднялись. Из церкви донесся тихий удар колокола. Монахи служили заутреню.
Я встал, набросил на плечи плащ, пройдя через спящий дом, пересек мокрый двор и оказался у церкви. Толкнув дверь, я вошел. Монахи стояли на коленях перед алтарем, и я шагнул к ним.
«Мерлин!» — пробежал шепот. Несколько монахов обернулись. Я встал. Урбан торопливо подошел, стуча сандалиями по каменному полу.
— Не думал, что ты придешь, и уже собирался за тобой посылать. — В голосе его звучала тревога.
— Ну вот, я здесь. Что случилось?
— Давид, — отвечал он. — Идем, я тебя отведу.
Урбан провел меня через внутренний дворик к кельям. Возле одной толпились монахи. Они раздвинулись, пропуская нас, и Урбан провел меня в помещение. Келью освещал подсвечник, который обычно стоит на алтаре. Давид лежал на свежей соломе; когда я вошел, он улыбнулся и приветственно поднял руку. Гвителин стоял рядом на коленях и молился; он поднял ко мне печальное лицо, и я понял, что Давид умирает.
— Ах, Мирддин, ты пришел. Хорошо. Я надеялся тебя увидеть.
Я опустился на колени рядом с Гвителином, сердце в груди сжалось.
— Давид... — начал я и осекся. Куда девались слова?
— Ш-ш-ш, — произнес Давид, — я хотел тебя поблагодарить.
— Меня? — Я мотнул головой.
— За то, что дал мне увидеть будущее, малыш. — Для него я снова был учеником, а он учителем. Все вернулось туда, откуда пошло.
— Прошлой ночью мне приснился сон, дивный и страшный: я видел, как Аврелий сдерживает натиск черной бушующей бури. Его бросило наземь, сорвало с него плащ, но земля оказалась прахом, и рука его нащупала меч. Схватив рукоять, он обрел силу и поднялся, сжимая в руке клинок. Блеснула молния, гром разорвал небеса. Аврелий — я узнал его по золотой гривне — поднял меч и застыл, как скала.
— Поистине, сон этот вещий, — сказал я, беря его за руку.
— Да! — Глаза Давида горели от восторга и удивления. Он не испытывал боли и лежал спокойно, однако я чувствовал, как по капле вытекает его жизнь. — Правда, замечательная была коронация? До чего же я рад, что успел на ней побывать!
— Тебе надо отдохнуть, — сказал Гвителин, теребя маленькое деревянное распятие.
— Сынок, — легко отвечал Давид, — я отдохнул и скоро тронусь в далекий путь. Не бойтесь и не скорбите. Я
