А если я заору «На помощь!», кто придет?
Да никто.
До нее донесся запах пряностей, навоза и чего-то незнакомого; чего-то тут неуместного…
Аш выгнулась всем телом. Ее крепко удерживали солдаты, каждый — выше ее и сильнее; подталкивали своими теплыми жесткими, увешанными оружием телами. Ее передернуло от холода: она была не обута, а они все в сапогах. От страха у нее ком подкатил к горлу. Она расслабила бедра и колени. Во рту у нее пересохло.
Значит, все-таки мы добрались. За то время, пока плыли, что угодно могло случиться: и плыть могли не обязательно сюда, и сбежать я могла, все как-то не верилось, что все-таки окажемся здесь…
Что угодно бы отдала за оружие и хоть бы дюжину бойцов…
Она так вспотела, что у взмокшего солдата, державшего ее, пальцы скользили по ее телу. Он был в кольчуге, у пояса висел меч; но главное — с ним было восемь коллег и командир, которому стоило закричать, и с доков и складов набежала бы сотня других солдат.
— Трепливая сука больше не треплется? — прошептали ей в ухо. Его дыхание пахло сладкой рисовой кашей; у нее горло перехватило от отвращения.
От осознания, что насилие и увечье возможны и даже вероятны, у нее запульсировал низ живота. Все внутри в ней страшно похолодело. По рукам побежали мурашки. Она смотрела на неумолимо приближающийся пирс.
От страха пересохло во рту, все тело напряглось, до крайности были взвинчены нервы. И она узнала запах, который ее неприятно поразил, — так пахнет колючий и холодный ветер, обжигающий ноздри. В горах Швейцарии такой ветер сказал бы ей, что близится снегопад.
Из гавани внезапно налетел шквал влажного ветра.
Холодные капли дождя со снегом, как иголочками, стали колоть ее лицо в шрамах и голые ноги, торчавшие из-под рубахи.
Весла были подняты из воды, с кормы и носа сбросили канаты, и причальные рабочие подтянули их к пирсу. Деревянный борт стал тереться о каменный причал. Галера причалила в полынье льда, образовавшегося у подножия причала, пеньковые канаты натянулись и почти трещали.
Назир врезал ей кулаком по почкам и толкнул вперед, в стадо других пленников корабля. Аш споткнулась. Она полетела лицом вперед и стала падать прямо на трап, но удержалась, ухватившись руками за каменные ступени, ведущие на причал. Первые настоящие снежинки таяли под ее ладонями. Сапогом ее ударили по ребрам. Она ощутила запах своей блевотины.
— Дерьмо! — она сухо всхлипнула.
Нечего скрывать от себя правду. Я действительно слышу Голос. И я слышала ее Голос. Тот же самый. Они этого не знают, но они правы. Все правильно. Им нужна именно я.
И что будет со мной теперь, когда они начнут это выяснять?
2
От пристани они поднимались по ступеням, шли по крутым, узким, прямым, как по линейке выстроенным улицам, по обе стороны которых рядами стояли здания, окна за железными ставнями; улицы освещены фонарями с греческим огнем, note 115 изготовленными из стали и стекла; и все это время солдаты — визиготы держали ее отдельно от других пленников.
Рассматривать город было некогда. Она спотыкалась, цепляясь босыми ногами за вымощенную улицу, ощущая у себя под мышками чужие руки, крепко удерживающие ее. Когда они подошли к массивной каменной арке, послышалось звяканье доспехов стражи — это были ворота в Цитадель, прорезанные в толстой стене, стена шла далеко в обход холма, насколько можно было судить при этом освещении. Стена была очень высокой, что там за ней — совсем не было видно.
Других пленников с корабля повели в город мимо ворот, ведущих в Цитадель.
— Что? — Аш, спотыкаясь, повернула голову. Ариф Альдерик что-то говорил ей. Двое солдат протащили мимо старуху, молодого толстяка и более пожилого мужчину. Солдаты окружили их плотным кольцом.
За арочным входом начинался туннель в оборонительной стене длиной добрых двадцать ярдов. В темноте она потеряла точку опоры. Тиудиберт поднял ее на ноги, с удовольствием непристойно выругавшись. Она налетела на другую стену — туннель не был освещен. В лицо ей дунул ледяной ветер. Она поняла, что они уже не в туннеле, а в более узком переулке.
В зданиях по обе стороны переулка не было окон.
Люди Альдерика зажгли обычные фонари — на железных крюках — и подняли их кверху. Теперь по стенам узкого переулка заметались их тени. Улица? Переулок? Аш искоса поглядывала по сторонам. В темном небе гасли последние звезды, значит, они еще на улице. Резкий удар кулаком в спину подтолкнул ее вперед.
Они миновали черную дверь, заколоченную семью толстыми железными брусами. Через тридцать ярдов — еще такая же дверь. Не было ни одного деревянного здания или мазанки; все дома — каменные без окон. Они свернули за угол, еще и еще раз; шли, все время сворачивая в темные переулки; над головами у них было безжалостное черное дневное небо.
Спотыкаясь, Аш обхватила себя руками. Она и раньше не могла унять дрожи, мерзла в своей рубахе из тонкого льна, но сейчас холод стал просто невыносимым: мерзли ее загрубевшие босые ступни на булыжниках мостовой; от холода побелели пальцы, в воздухе вился пар дыхания.
И солдаты короля-калифа тоже дрожали от холода.
Четверо из них подбежали к ничем не примечательной стене и сняли задвижки с какой-то двери. Стена — большая, похоже на ворота для вылазок, подумала она. Назир втолкнул ее внутрь, в темноту. Она ушибла раненое колено и громко вскрикнула. Ее ослепил свет фонарей, ее подхватили, она чувствовала прикосновения к своему телу чьих-то плечей и рук, ее втаскивали внутрь, тащили по длинному темному коридору.
Она почувствовала осторожное прикосновение крошечной морщинистой ручки.
Опустив глаза, Аш увидела, что ее взяла за руку старуха-пленница, смотревшая на нее снизу вверх. Среди движущихся теней морщины и складки искажали выражение ее лица. Ее рука напоминала холодную куриную лапку. Аш охватила эту ручку своей, чтобы согреть, прижала к своему телу, покрытому только льняной рубахой.
Старуха провела рукой по ее животу, тихий голос прошептал по-французски:
— Так я и подумала, еще на корабле. Ты не показываешь вида, но ты с ребенком, сердце мое. Я могу принять у тебя роды… О, что они с нами сделают?
— Заткнись!
— Зачем мы им?
Аш почувствовала и услышала удар бронированного кулака по телу. Рука женщины обмякла и выскользнула из ее руки. Аш хотела схватить ее снова — но ее окружили солдаты, стали подталкивать вперед, и она, по-прежнему спотыкаясь, оказалась вместе с ними в большом дворе.
«Это был черный ход, — сообразила она, — а вот и сам замок феодала!» Двор был длинным, но нешироким, со всех сторон в него выходили огражденные каменной решеткой окна и арочные пролеты дверей. Трехэтажное здание окружало этот внутренний двор со всех четырех сторон. Ослепительно горели фонари с греческим огнем; неба было не видно.
В длинном дворе было много народу. Судя по мечам, кое-кто тут были домашними стражниками. Один-два одеты лучше других. Но в основном тут находились мужчины и женщины всех возрастов в простых туниках, в железных ошейниках. Аш, разинув рот, смотрела на бегающих туда-сюда рабов, у нее похолодело в животе от узнавания.
Почти у всех лица были разные, но фамильное сходство несомненно. Почти у всех в шипящем белом свете фонарей волосы казались светло-пепельными.
Она оглянулась в поисках старухи, потеряла ее в толпе, снова споткнулась. Приземлилась ладонями и коленями на черно-белые плитки пола. Застонала, обхватив колено обеими руками. Оно распухло и опять горело. У Аш потекли слезы.
Сквозь слезы она увидела, как вперед вышел Альдерик с капитаном корабля, оба они заговорили с группой домашних стражей и рабов; она перекатилась на бок и поднялась. Ее загнали в толпу мужчин-пленников. В нескольких ярдах перед ними из чаши фонтана взлетали вверх струи воды. Среди падающих струй пел механический феникс.
Аш обеими руками схватилась за подол рубахи и потянула ее вниз, прикрывая бедра. Между лопатками по спине потек холодный пот. Она зашептала: «О милый Христос, помоги, помоги сохранить дитя! — и замолчала с застывшим лицом. — Но я его не хочу, не хочу умирать в родах…»
Когда кажется, что наступил предел страха, тут-то всегда возникают другие страхи. Она сжала кулаки, чтобы скрыть дрожь в руках. Этот слишком ярко освещенный двор не стимулировал сентиментальных представлений о сыне или дочери, тут было слишком много людей, все они говорили на готском диалекте, называемом карфагенским, говорили слишком быстро, и речь ей была непонятна. Она только ощущала, как уязвим ее едва заметный живот, и чувствовала абсолютную необходимость — и невозможность — сохранения тайны.
— Бедная девочка, сердечко мое, — старуха висела на руках солдата, истекая кровью. Возле нее стояли два пленника, на их непохожих друг на друга лицах застыло одинаковое выражение страха.
— За мной, — возникший рядом ариф Альдерик потянул ее вперед.
