Однако это нисколько ее не обескуражило. С той же ужасающей настойчивостью, которая заставила ее проводить лучшие годы, сидя у окна и молча смотреть прямо в лицо неизвестного ей преступника, заключенного в тюрьму, а затем выйти за него замуж, она принялась распаковывать свои вещи, тем самым давая совершенно ясно понять, что намерена отныне разделить с ним эту камеру.
— Микелли. — Мгновенный порыв поступить правильно, вызванный лишь одними думами о Мэри, теперь подтолкнул его попытаться хотя бы прояснить ситуацию и быть честным в
своих чувствах к этой женщине. Он знал прекрасно, что если не сделает этого немедленно, то день ото дня, деля с ней одно узилище, ему все тяжелей и сложней будет расставить все по местам и яд недоговоренности все больше будет отравлять их взаимоотношения.
— Микелли, ты ничего не выиграешь, если останешься со мной. Судебные разбирательства идут из рук вон плохо. Меня ждет судебное расследование либо в Тивертоне, либо в Камбрии. В любом случае это будет для тебя слишком большим унижением. Тебе и без того пришлось пережить то, чего никто не способен вынести. Я принес тебе одни неудачи, я изменял тебе, я покинул тебя… Микелли, твое ангельское всепрощение убивает меня. Пожалуйста…
Она повернулась к нему с тем удивительным выражением светлой, одухотворенной печали на лице, которое едва не заставило его разрыдаться от раскаяния за содеянное.
— Я знаю, тебе трудно любить меня, Джон, — промолвила она и неожиданно запнулась, замолчав на секунду: такое признание, даже если оно уж давно сделано в глубине души, совсем не легко произнести вслух, — но я твоя законная жена.
— Мое поведение отняло у меня все права, какими я обладал, и уж тем более освобождает тебя от обязанностей передо мной.
— Я хочу быть с тобой.
— Микелли, я слишком плохое общество для тебя.
— Ты же не можешь остаться в одиночестве на Рождество.
— Боюсь, что теперь мне большую часть времени придется довольствоваться одиночеством. Одно Рождество…
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
— Ради твоего же блага, Микелли, ради того будущего, которое тебя ждет впереди.
— Без тебя мне не нужно никакого будущего.
— Ты не должна так говорить! Не должна!
— Почему ты так не хочешь, чтобы я хотя бы позаботилась о тебе?
— Я этого не стою! Я погубил всю твою жизнь! Я для тебя Черная Смерть! Тебе следует бежать от меня без оглядки, начертать крест на пороге этой двери, оставь меня, иначе я вновь причиню тебе боль, Микелли.
— Я привезла с собой детей.
— О Господи!
— Они сейчас с тюремщиком. Они хотят видеть своего отца. — Она помолчала. — Я схожу и приведу их, а затем, если ты все же захочешь, чтобы мы ушли… мы уйдем.
— Микелли… мне так жаль.
— Ничего. — Она улыбнулась. И, насколько он мог судить, улыбка эта выражала лишь любовь, не обремененную ничем, незапятнанную, не отравленную никакими суждениями о его виновности. — С того самого момента, как я впервые увидела тебя, с того первого момента, — сказала она, — я всей душой и навечно полюбила тебя. Возможно, такой груз слишком тяжек для тебя.
Двадцать седьмого декабря Хэтфилду пришлось пережить четвертое и последнее заседание на Боу-стрит; третьего января 1803 года «Морнинг пост» поместила на своих страницах объявление об окончательном решении: Хэтфилду надлежит предстать перед судом в Карлайле — дату еще предстояло назначить — за незаконное франкирование писем.
Двадцать восьмого декабря Хэтфилд неожиданно и с соблюдением всех строгостей был переведен из исправительной тюрьмы в тюрьму Ньюгейт. Менее чем через неделю его перевели в Маршалси. А еще несколькими днями спустя, уже девятого января, он был отправлен в Бристоль.
Возможно, сообщения в газетах о его сравнительно комфортном пребывании в тюрьме несколько раздражало власти; возможно, его популярность среди молодежи и пожилой части Лондона также в немалой степени беспокоила правительство; никто не потрудился дать ни малейших объяснений по поводу такого перевода заключенного в другую тюрьму.
Тюремщик, стороживший Хэтфилда в исправительной тюрьме, впал в совершенное уныние по этому поводу. Жена, как ему думалось, намерена была возложить всецело на одного лишь мужа ответственность за то, что он теряет такого знаменитого заключенного, и ее претензии не имели никакого оправдания. Однако после долгого обсуждения этой темы он время от времени возвращался к тому случаю накануне Рождества. Именно в том событии, сказал он сам себе, заключались причины такого перевода.
Как и обещал, тюремщик взял с собой свою жену, ее сестер, которые к тому моменту уже изрядно хлебнули портвейна, а также одного из их мужей (второй оказался человеком глубоко религиозным и не желал иметь ничего общего с такими гнусными «проделками»), чтобы показать им всем Хэтфилда. Они пришли как раз вовремя, застав самую умилительную сцену. Мистер и миссис Хэтфилд вместе с двумя маленькими детишками распевали рождественские песенки, собравшись в кружок. Сейчас Хэтфилд был куда обаятельней, нежели тюремщик мог себе представить. Как он рассказывал позже, ему в жизни не доводилось видеть, чтобы человек столь разительно изменялся за такое короткое время — точно подменили. Он едва сумел узнать в этом веселом человеке того одинокого, постоянно погруженного в мрачные мысли пленника, которого ему приходилось видеть до сей поры. Леди были буквально очарованы и восхищены подобной картиной и, как он сказал бы, с готовностью поддались чарам обольстителя. А тот в свою очередь сию же минуту предложил им кларету, осыпал их комплиментами, в особенности расхвалив платья, затем принялся сплетничать о герцоге Камберлендском, который присутствовал на судебных разбирательствах, и как граф Эйлсбери сделал отдельное замечание об этом, что сразу всем бросилось в глаза. Казалось, миссис Хэтфилд нисколько не возмущена таким поворотом событий, она скромно стояла в стороне и лишь изредка, с достоинством истинной леди отвечала на вопросы, которые ей задавали. Да, ответила им его жена, — и в ее голосе зазвучали нотки той светлой и прекрасной надежды, коя обещала супружеской паре в будущем лишь счастье и процветание, — это самое замечательное Рождество, какое ей когда-либо доводилось праздновать.
После того как тюремщик отвел всю компанию обратно в их квартиру, его вызвали к воротам, возле которых остановилась карета. В ней сидел человек по фамилии Ньютон с целой охапкой пакетов. Он попросил тюремщика найти помощника, который бы отнес все эти подарки в камеру Хэтфилда, дабы, как он сказал, «несчастный пленник мог насладиться некоторыми маленькими рождественскими радостями». Так и сделали.
Тюремщика конечно же на вечеринку не пригласили, однако он остался поблизости, на всякий случай. Будучи себе на уме, он имел дар предвидения. Через некоторое время после относительной тишины, которая внезапно наступила в камере Хэтфилда, Ньютон стремительно вышел и потребовал, чтобы его немедленно сопроводили до ворот.
— Я лишь один разочек глянул ему в лицо, — как-то позже рассказывал тюремщик, — и никогда больше не желал бы этого повторить. Никогда, даже за десять гиней. Именно этот человек уничтожил Джона Хэтфилда. Слава Господу, что ему не довелось охотиться на меня.
Ожидание
Когда Мэри в конце концов получила его письма, она уже точно знала, что беременна. Слова мужчины, которого она столь страстно любила, стали альфой и омегой для этого еще не родившегося ребенка, равновесием, завершением, и эта любовь вдруг, словно бы оттаяв после лютых холодов, пришла к ней из прошлого, заполнив собой настоящее. Беременность каким-то непостижимым образом очистила все ее чувства. Она написала ответное письмо тотчас же.
20 декабря
Дорогой супруг,
Спешу известить тебя, что я беременна. Я знаю, что сие известие обрадует тебя, ибо мы уже обсуждали с тобой эту тему и ты говорил мне, как сильно желал бы иметь от меня ребенка. Я получила твое письмо, которое, как мне кажется, я поняла. Нам так много надо друг другу сказать, что было бы совершенно бессмысленно и бесполезно пытаться выразить все чувства в одном коротком письме. К тому ЖС Я Н6 владею твоей манерой гладко выражать мысли. Сейчас я немного прихворнула, однако все идет своим чередом. Когда я почувствую себя лучше и если только ты пожелаешь, я приеду к тебе, и мы увидимся.
Мэри.
Несколько дней подряд она сомневалась, стоит ли ей посылать письмо, но канун Рождества заставил ее решиться — в тот самый момент, когда она вошла в крохотную, словно бы игрушечную церковь, выстроенную на каменистой скале, будто Ноев ковчег, приставший к вершине горы. Там-то она и услышала старинную рождественскую историю, повторяя вслух псалмы и молитвы, символы веры, почувствовала себя свободной, искупившей собственные грехи, благословенной и вышла из церкви, совершенно уверенная, что она сможет следовать и собственной вере, и тем глубочайшим чувствам, которые снедали ее душу. Тогда-то она и отправила письмо в исправительную тюрьму.
