— я обнаружил себя плотно связанным какими-то веревками или шнурами. Я возмутился, вызываю сестру и говорю ей, что никогда не ожидал, чтобы в такой культурной стране связывали людей, и потребовал немедленно меня освободить. Она спокойно меня выслушала, повернулась и ушла. (Как выяснилось впоследствии, меня действительно связывали — я вел себя очень буйно и срывал с себя всю навешенную аппаратуру. Медперсонал и администрация не знали, что делать и даже предложили Володе срочно вызвать кого-нибудь из российских родственников. Однако после того, как с меня все же сняли путы, я сразу успокоился).
Были и другие курьезы, но я думаю, примеров достаточно. А главное это то, что состояние моего сердца было настолько плохим, что бостонским родственникам, Володе и Элле, сообщили, что шансов на то, что я выживу, очень мало, что-то около 4%. Но Эллочка, посмотрев во время консилиума на мое сосредоточенное лицо, сказала, что я борюсь и должен выжить. И я выжил. Но день своего рождения я проспал или прогрезил. И не вспомнил о нем даже тогда, когда сознание полностью вернулось ко мне. Так я встретил свое семидесятилетие. Но расскажу о том, что было дальше.
Примерно 15-17 апреля меня повезли на процедуру (кажется, она называется катетеризация), после которой мне объявили, что кроме операции на открытом сердце, мне ничто не поможет. Но я был уже подготовлен к такому заявлению — за день или два до этого меня посетил зять Жени — Игорь Левин и предупредил, чтобы я ни в коем случае не отказывался от операции, если таковую мне предложат. И я стал ждать операцию. И каждое утро, при обходе, врачам или в течение дня обслуживающей меня индивидуально помощнику врача, я задавал один вопрос: когда же? Мне объясняли, что у меня простуда (на самом деле было даже воспаление легких — одно из многих осложнений после обширного инфаркта), а в таком состоянии оперировать нельзя.
Наконец я узнал имя моего будущего хирурга: Оаз Шапира. И этот Шапира очень скоро у меня появился, вначале один, а затем с переводчиком — он побоялся, что я со своим английским до конца не пойму то, что он мне хочет сказать. А сказал он мне простую, но трудно воспринимаемую живым человеком вещь: у меня сердце в таком состоянии, что очень велика вероятность того, что я после операции не проснусь. Однако добавил он, и жить без операции я тоже не смогу. Слушать это было нелегко. Но голова моя уже работала, и я без раздумья сказал, что согласен на операцию на любых условиях. В ту же ночь с помощью Лены, дочери Фрейзонов, состоялся телефонный мост: врач-анестезиолог — Лена — я, в результате которого мне были выбраны анестезирующие средства, судя по результатам, очень правильные.
Через день, 24 апреля, меня прооперировали. После операции, которая длилась 4 или 5 часов, и после примерно такого же по длительности принудительного искусственного дыхания я проснулся и с радостью почувствовал боль — значит, я жив. Иными словами, я вновь родился. И дальше все пошло, как по маслу: в первый же день после операции меня заставили встать и пересесть в кресло, а через 5 дней меня просто выписали — и связь с американской медициной фактически прервалась. И хотя Шапира с радостью и гордостью каждый раз при осмотре меня называл “strong Russian”, первые несколько месяцев я чувствовал себя, мягко говоря, совсем неважно.
Месяц я прожил у Володи, окруженный полным вниманием всей семьи, и еще почти месяц — у Инны и Марины в Нью-Йорке. Перевез меня из Бостона в Нью-Йорк на своем автомобиле, причем, по собственной инициативе, Саша Гринберг, уже бывший, к сожалению, муж Марины. Вылетал я в Россию 24 июня — ровно через два месяца после моего американского рождения.
Дома я прожил четыре года уже стопроцентным пенсионером. Все эти годы, и особенно вначале, я жил воспоминаниями об Америке и о своих приключениях Я даже чувствовал себя в некотором смысле героем. Сразу же по моему возвращению в России началась эпопея с проведением такой же операции Б. Н. Ельцину, и я с большим интересом за ней наблюдал. У меня даже было желание написать Ельцину письмо, но почему-то не написал.
А тем временем у меня начались проблемы, и довольно серьезные. Прежде всего, я начал регулярно получать из Америки счета. Еще находясь в Бостоне, я получил счет за всю медицинскую помощь, которая мне была оказана. Счет сообщал, что я должен заплатить “всего” 104000 долларов. Цифра фантастическая, абсолютно для меня не реальная, и мне окружающие говорили: не бери в голову, уедешь в Россию и дело, что называется, с концом. Но так отвечать за спасение жизни мне не хотелось. Тем более что могли быть предъявлены, пусть только моральные, претензии моим родственникам.
Мне подсказали, как поступить, и я написал стандартное заявление о причислении к категории “Free care” — освобожденных от оплаты неимущих, помощь которым была оказана по медицинским показаниям. Предварительный ответ я получил уже в Нью-Йорке, в котором сообщалось, что окончательное решение по моему заявлению будет принято после документального подтверждения размера моих доходов. И поэтому первое, что я сделал, оказавшись дома, это получил в собесе справку о наших с женой пенсиях. Эту справку я сопроводил письмом, где приводил расчет, из которого следовало, что если в течение ближайших 100 лет я не буду есть и не буду оплачивать коммунальные услуги, то и в этом случае нужной суммы не наберу.
Но вместо ответа я продолжал получать счета. Правда, уже не на 104000 долларов. Видимо, заявление и справку учли, но освободили, и за это спасибо, только от уплаты за главную процедуру — за операцию. А вот за некоторые другие процедуры мне все же предлагалось уплатить. Например, доставка меня на машине скорой помощи из больницы, куда я попал вначале, и где врачи честно заявили, что им со мной не справиться, в больницу, где меня вытянули с того света, стоила 1000 долларов. Всего претензий теперь набиралось на сумму около 20000 долларов. Биллы я получал регулярно, примерно два раза в месяц. А как же страховка?
Представитель моей страховой компании, обитающий в Майами, после того, как больница его проинформировала о случившемся, заявил, что это не страховой случай — моя болезнь относится к категории хронических. И все. Что делать? И я подключил к этому делу одного знакомого журналиста. Не буду тратить время и бумагу на описание процесса, но примерно через год я получил извещение о том, что страховая компания “АСКО-Петербург”, рассмотрев все документы, в том числе затребованные из Америки, постановила выплатить заинтересованным организациям все 15000 долларов, оговоренные в моей страховке. На всякий случай эта бумага и сейчас при мне. Биллы перестали нас мучить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
