— За что же?
— Бил меня батько, бил, а потом и спрашивает: «А знаешь ли ты, сынку, за что бью?» — «Не знаю», — а сам плачу. — «Ну, — говорит батько, — коли не знаешь, вот тебе еще!» И принялся лупцевать снова. А потом и спрашивает: «Ну что, знаешь?» — «Ой, татусенька, родненький…» Но батько взялся за меня и в третий раз, я даже охрип от крика и посинел. «Будет!» — говорит батько про себя. Однако снова спрашивает: «За что ж я лупцую тебя, сынку?» — «За то, — кричу, — чтоб я место сие навек запомнил». — «Ну, — говорит батько, — догадался?» — «Догадался!» — кричу. «Запомнишь это место?» — «Буду помнить, пока не помру».
— Что ж дальше? — спросил Раздобудько.
— Да что ж! Батенько из похода не вернулся. Сложил голову в Царьграде…
— А клад? — допытывался искатель. — Где клад?
— Там, где был. Когда-то копал я, копал… на том самом бугорке. Не нашел! Забрал кто-то мои червончики… Зазря пороли.
Пана Оврама Раздобудько затрясло даже.
— Ты мне, дед, все же показал бы то место.
— Кто ты такой, чтоб я тебе показывал?
Да тут опять отозвался наш Козак Мамай.
— Этого паныча, — кивнул он с дьявольской усмешкой, — пригласил в Мирослав сам епископ — клады искать! — И Мамай все это говорил как-то странно, даже нельзя было понять: не шутка ли это? — Вот, — продолжал он, — мне и кажется… все мы в том деле должны пану Овраму помогать. Не так ли?
И пан Раздобудько, хотел не хотел, должен был поклониться миру.
7
Уже и вечер, тихий да погожий, спускался на землю.
Уже и стада прошли домой.
Из труб вился дымок над кровлями, пора было ужинать.
Уже и солнце стало играть всеми красками на вечернем небосклоне.
А миряне с муравки не расходились, разговоры не утихали, люди добрые, словно даже и про войну забыв, говорили не о чем ином, как о сокровищах.
Шла там речь и про клады в пещерах да курганах.
В речках и колодцах.
Подле деревьев и в дуплах древних дубов.
По лесам и плавням, по степям и болотам.
Рассказывали люди о золоте в бочках, бочонках, макитрах, в медных котелках, в конских или воловьих шкурах и даже в дулах где-то здесь зарытых двенадцати медных запорожских пушек.
— Ну, коли в пушках, — заметил знаток сего дела пан Оврам, — то смотрите: как посыплются из пушки деньги, то первых не берите, откиньте их лопатой, а уж потом… — И он выразительно показал рукой, что надлежало делать потом.
— Оно не так просто! — возразил старик Варфоломей. — Клады, случается, и страху нагоняют.
— Какого страху? — допытывался молодой козак с окровавленными повязками на ранах, полученных в бою.
Отвечать молодому да зеленому принялись в несколько голосов:
— Бывает, что клад квочкой прыгает в глаза.
— А то медведем покажется: идет ревет, а ты не бойся.
— А ежели пройдет время заклятья, клады тужат, хотят, чтобы их вырыли… Тужат и тужат!
— Тужат — коли чистые! — с видом знатока заметил и пан Оврам. — А нечистые хохочут. Но разве не все равно — чистые они или нечистые! Были б денежки! — И он начал рассказывать о притчах, о несчастьях с искателями чужого золота. — Шла, — говорил он, — одна девка, славная да кроткая, а ей навстречу ковыляет старик. И такой сопливый да грязный, что смотреть гадко, а он еще и говорит: «Утри мне, девка, нос и подай милостыню!» И уж как ей ни было противно, однако нрава была она смирного, кроткого, и взялась… только схватила за нос того, сопливого, а деньги так и посыпались на дорогу, так и посыпались…
— А дед? — спросил тот же юнец-зеленец.
— Неведомо куда девался. А то еще было…
И пан Оврам Раздобудько рассказывал, постепенно завоевывая доверие к своему опыту, о дупле птицы дятла, в коем причудники-запорожцы спрятали свои червончики, забили затычкой, да и затычку ту срезали, чтоб кто случайно не заметил, а он, пан Раздобудько, нашел, снял заклятье и забрал те червончики. Рассказал он и про знакомую девку, на которую из-под печки белая гусыня как зашипит, как зашипит, а девка, дура, не ударила гусыню, а то ж серебряные деньги в руки шли… А то еще когда-то навстречу одному пану из могилы выскочил огненный всадник на белом коне, и тоже не удалось пану ударить его, а были б и тут деньги…
— Золотые и серебряные разом? — лукаво спросил Мамай.
— Как вы узнали? — удивился Раздобудько.
— Только что от вас научился, — усмехнулся Козак. — Ежели гусыня белая — денежек надо ждать серебряных. А тут — конь белый, всадник — огненный. А ты нам расскажи-ка, пане кладознатец, что тебе ведомо о запорожских тайниках в нашем городе?
— Почти ничего неведомо, пане Козаче, — быстро ответил кладоискатель. — Ничего!
— Так-таки и ничего?
— Самую малость.
— Какова же она, эта самая малость?
— А такова: сокровищ покойного гетмана в Калиновой Долине искать не следует.
— Почему?
— Золота и серебра здесь нет. Это верно! А ежели нет ни серебра, ни золота, то ради чего ж…
— Есть сокровища подороже, — тряхнул серьгой Мамай.
— Дороже чистого золота?! — поразился Оврам Раздобудько.
— А зачем тебе сейчас серебро и золото? В осажденной Долине? Зальешь себе золотом глотку, когда не станет хлеба? Иль серебром стрелять будешь, коли не станет пороха? Иль из жемчужного мониста детям голодным каши наваришь? Иль самоцветы вставишь убитым лыцарям — вместо живых очей?
— За дукаты, за перлы и адаманты можно купить все на свете, — молвил Оврам.
— Все, кроме чистой совести! — И Козак обратился к громаде: — В запорожских кладах опричь золота мы сможем, кажись, найти оружие и порох…
— Это — самый драгоценный клад! — сказал тот же юнец-зеленец, и даже волны от слов тех заходили по всему майдану, а бледное лицо пана Пампушки, стоявшего молча, налилось кровью.
И он, почесав свой голый затылок, сказал:
— Вот это клад! Ну-ну!
8
— Что там еще есть, в том запорожском тайнике? — спросил епископ Мельхиседек.
— Там схоронено и немало чистого…
— Золота все-таки? — встрепенулся Раздобудько.
— Железа, — улыбнулся Козак Мамай. — На сабли и на копья.
— А-а-а, — разочарованно вздохнул Оврам, а сам опять подумал про свою беседу с панной Кармелой, про старое письмо покойного полковника Кондратенко, про верные приметы, кои в том письме должны быть, и в душе искателя все пело и светилось, хоть тревога и не оставляла его. Он легко поддерживал сей пустой теперь для него разговор и с каждым словом Козака все правдивее и правдивее изображал свое разочарование.
— Там еще и зерно может быть, — продолжал Мамай, — ссыпанное в глиняные посудины зерно пшеницы, зарытое тут про черный день, который вот теперь наступил.
