— Ты еще смеешь судить о моих намерениях! Что ты можешь знать о них?
Нищий пожал плечами.
— Мне ведь не впервой. Ну хорошо, положим, я ничего не понимаю. Я жду, что скажете вы.
Артур Сукатниек спохватился, что начал разговор не с того, с чего следовало бы. Этак можно потерять самообладание и способность делать объективные оценки. Перед ним на редкость опытный жулик. Если он не воспользуется случаем, его теория не будет подкреплена ярким, убедительным аргументом. Артур Сукатниек пытался успокоиться и обрести сознание собственного превосходства.
— Что я хотел у тебя спросить? Во-первых, вот что. Ты сам-то не сознаешь, как это бесчестно, когда здоровый человек выдает себя за калеку и обманывает легковерных людей? Ты, вероятно, занимался членовредительством, чтобы вызвать жалость и побольше заработать?
Нищий посмотрел на свою деревяшку и вздохнул.
— Это вопрос непростой. Вернее говоря, это не один, а несколько вопросов. Я, право, не знаю, с какого конца и начать, хотя мне уже не раз приходилось на них отвечать. Ну да все равно. Занимался ли я членовредительством? Теперь, слава богу, не приходится. Нога, верно, немеет, как постоишь целый: день на деревяшке. Никак не могу ее приучить. Вот и сейчас будто мелкими иголочками покалывает. Ну, это пройдет. Да так оно и на всякой другой работе. Рука ли, нога — разница тут небольшая. Когда я был помоложе и поглупей, приходилось и похуже. Но чтоб это было нечестным, сказать не могу. А что считается честным, что — нечестным?
— Ты полагаешь, что я должен объяснить тебе основные принципы общественной морали?
— Не хотите? Ну ладно, тогда я сам скажу. Вот, если я делаю то, чего не делают другие, — это нечестно. Но я ничего такого не делаю. У меня достаточно времени, и я многое вижу. Проходят по улице господа, вытянув шеи в накрахмаленных воротничках. Ручаюсь, что им еще неудобней, чем мне с обвязанной щекой. Идут дамы с перетянутыми талиями, ноги стиснуты двухвершковыми башмачками. Разве это не членовредительство? Да моя деревяшка куда удобней, чем их обувь! И кто из нас настоящий калека и нищий?
Артур Сукатниек закурил папиросу. Так будет легче, если опять не хватит выдержки.
— Я не собираюсь дискутировать с тобой о прихотях моды. Мода — это обычай, глупое обезьяничанье. Но эти люди не нищенствуют и не причиняют другим вреда. А ты попрошайка и, следовательно, нечестный человек.
— Ах, вон оно что! Вы все насчет честности. Говорите, они не нищенствуют? А по-моему — точно так же, как и я. Разве что манера у них другая, у всякого сословия своя манера. А способы одни и те же, и цель одна. Ведь не зря же они уродуют башмачками свои ноги. У них свой расчет. Мы это понимаем. Завлечь и обольстить какого-нибудь дурачка. Подцепить и женить на себе. А уж она выжимает из него — не то что я. Мне бросят рубль, самое большее три рубля. А во сколько обходится дураку-мужу ее наряды и всякие безделушки? Мне можно подать, а можно и не подать, я даже не посмею громко выругаться. Но попробуйте отказать ей. Не вы, а она потащит вас на суд общества и государства. Она разведется с вами, и вам еще придется покрывать судебные издержки. У вас есть жена, сударь?
Артур Сукатниек засмеялся, но смех его прозвучал неискренне. Он бросил папиросу в корзину и встал. Оперся кончиками пальцев на стол. Потом спрятал руки в карманы.
— Ты умный нищий. Видно, что у тебя было время кое о чем поразмыслить. Но в твоей мудрости есть большие изъяны. Ответа на самое главное ты так и не дал.
— Вы имеете в виду честность или нечестность? И об этом можно. Вы не рассердитесь, если я присяду на этот стул? Только на самый краешек. Я и не подозревал, что настолько отвык стоять на обеих ногах. Ей-богу, я готов поверить, что там, у стены, моя настоящая нога, а эта вот — чужая. Вы ведь снимаете меблированную комнату? Ну, значит, у вас нет определенной договоренности о том, сколько пятен должна вытирать в день прислуга… Так. Покорнейше благодарю… Честность, говорите? Будь у нас время поговорить об этом подольше, мы бы прежде всего попытались найти точное мерило для двух внешне одинаковых видов труда. Но у вас, я вижу, времени немного, да и у меня тоже. Скоро три часа, в это время чиновники расходятся по домам. А среди них часто попадаются сердобольные люди. Поэтому остановимся лучше на прежнем примере. Почему же я нечестный, а она честная? Потому, что я по-своему стараюсь пробудить сострадание в легковерных гражданах? Потому что она по-своему старается пробудить похоть в столь же легковерном кавалере? Или вы скажете, что мы с ней этого не делаем?
Артур Сукатниек смотрел в окно. Вот он стоит как дурак, а этот пройдоха сидит себе, закинув ногу на ногу. Нечего сказать, приятная ситуация! Хорошо, что никто этого не видит. И черт его дернул связаться с ним!
Но нищий продолжал говорить:
— Если мы будем рассматривать вещи с этой точки зрения — а я утверждаю, что только с этой точки зрения их и нужно рассматривать, — то честным скорее окажусь я. Сострадание — одно из самых похвальных человеческих качеств, это вы не станете отрицать. А если и попытаетесь отрицать, ваши доводы разобьет любая газета. В них теперь столько пишут о благотворной роли сострадания в самовоспитании человека и в моральном совершенствовании человечества. Следовательно, моя деревяшка будит и развивает в людях самые драгоценные качества. Это в высшей степени честный труд. А те животные инстинкты, которые она старается возбуждать с помощью своих кошачьих лапок? Мужчины и без того достаточно испорчены! Разве честно разжигать низменные инстинкты?
— Оставь в покое и тех и других. Говори только о себе. Ты мошенник и плут. Довольно образованный плут и потому еще более опасный. Ты вымогаешь у людей сострадание и таким образом ловко обкрадываешь их. Да и не только их! Ты перехватываешь гроши, предназначенные беднякам, — гроши, которые действительно могли бы облегчить их нужду. Ты не стесняешься играть роль инвалида. И ты виноват в том, что их всех считают жуликами и обманщиками.
Все это он выпалил сгоряча, без долгих размышлений. Артур Сукатниек уже чувствовал скуку и усталость. Не думая больше о ситуации и позах, он сел за стол. Повернулся так, чтобы не смотреть в бесстыжие глаза. Говорить больше не хотелось. В голове была только одна мысль: скорей бы избавиться от этого пройдохи.
А тот поудобней уселся на стуле. Провел рукой по затекшему колену, потом потрогал опухшую щеку.
— Вы опять валите в кучу разные вещи. С вами сговориться трудней, чем с полицией или с пасторами. В полиции свои пункты — я их знаю наизусть. Там никогда не отступают от заведенного порядка. А пасторы только сами говорят. При этом нужно только пониже склонять голову и иногда тяжело вздыхать. А если еще удается выжать из глаз слезу, то под конец получишь еще пятерку… Да, во-первых, о роли инвалида. Каждый из нас играет какую-нибудь роль. И вы тоже, сударь, только не обижайтесь, пожалуйста. Если бы вы разговаривали не со мной, а с самим собой, вы бы признали, что часто пытались казаться более умным, чем вы есть на самом деле, или более веселым, или больным, находчивым, сердитым — в зависимости от обстоятельств. Всякие бывают положения, и с этим приходится считаться. Готов биться об заклад, что и у вас бывали в жизни минуты, когда вы смеялись, а на самом деле вам хотелось плакать, и наоборот. Я разыгрываю роль инвалида, хотя сам здоровее любого рекрута, только что прошедшего комиссию и признанного годным. Вы сами видите, что разница здесь только в степени, а не в сущности. И потом говорить обо мне одном, не касаясь других, невозможно. Как мы будем говорить, к примеру, о навозном жуке, не сравнивая его с бабочками и другими красивыми насекомыми? Только путем сравнения и увидишь отличительные свойства каждой твари. Только так и можно решить, раздавить ли ее сапогом или взять на ладонь и погладить.
Дальше. Вы говорите, что я отнимаю у настоящих инвалидов их несчастные гроши. Вы примерно так и сказали. Должен признаться, это для меня самое тяжкое обвинение. Я всегда держался положенного места. Еще ни один из моих товарищей не упрекал меня в том, что я вторгся в его район. Если вообще на свете существует порядок, он должен соблюдаться везде и всюду. Я всю жизнь знаю одну профессию и — зачем отрицать это? — хлеб свой зарабатываю честно. Они работают где-нибудь в другом месте, поэтому им и жалованье полагается получать там же. Не мы, а они стараются занять наше рабочее место и перехватывают предназначенные нам гроши.
Вы говорите, нас считают жуликами и обманщиками? Потому что не верят нашим деревяшкам, изуродованным черепам и обвязанным щекам? А я могу поклясться, — в душе они ужасно хотят, чтобы мы оказались не такими безнадежными калеками. Чтобы мы хитрили и обманывали. Тогда бы их утешала мысль, что не по их вине мы стали такими, пока они сами лежали с женами под теплыми одеялами и чистыми простынями. Мысль о том, что они позаботились бы о нас, не будь мы столь развращенными и ненасытными… не будь мы жуликами и обманщиками.
