31. См.: Бялый Г. А. Русский реализм конца XIX века. Л., 1973. С. 22.
32. Чехов А. П. Сборник статей и материалов. Ростов н/Д, 1959. С. 244.
33. См. о необходимости «различать событийную часть художественного произведения и его сюжетно-композиционное построение», о том, что «событийная безраз-вязность произведения становится композиционной развязкой», «конфликты чеховских рассказов разрешаются не событийно, а композиционно» (Шкловский В. Б. Повести о прозе. М., 1966. Т. 2. С. 336—337, 339—346).
34. См. об отражении подобной ситуации в пьесе «Вишневый сад», где «у всех лиц пьесы имеется внутри что-то эмоционально дорогое и у всех оно показано Чеховым одинаково недоступным для всех окружающих»: Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 356.
35. М. Горький и А. Чехов: Сб. материалов. М., 1951. С. 124.
Ритмические всплески: возникновение – исчезновение («Красный цветок» Гаршина)
С точки зрения ориентации на ритмические традиции проза Всеволода Гаршина 1 прежде всего соотносится с теми сложившимися нормами организации художественно-прозаического текста, которые получили наиболее отчетливое и завершенное выражение в произведениях Тургенева, памяти которого посвящен «Красный цветок». Как и у Тургенева, у Гаршина наиболее стабильными в комплексе ритмических характеристик являются регулярные колоны (их количество составляет, как правило, около двух третей общего числа колонов) и женские окончания, особенно межфразовые: именно их устойчивое распределение (около 50 %) прежде всего связано с оформлением ритмико-композиционного единства прозаических произведений.
Вместе с тем в прозе Гаршина возрастает по сравнению с тургеневскими произведениями роль малых колонов и ударных окончаний, растет динамика ритмического взаимодействия и противопоставления различных акцентных и силлабических форм, столкновения разнонаправленных рит-мико-интонационных движений. Усиление роли ритмических контрастов, совмещение противоположных ритмических тенденций в пределах единого абзаца и даже фразы очень характерно для речевого строя произведений Достоевского, которые явно отталкиваются от тургеневских норм ритмической организации прозаического произведения. Проза Гаршина занимает промежуточное место между этими ритмическими полюсами.
Эта промежуточность может быть исторически конкретизирована. Если в ранних произведениях Гаршина («Четыре дня», «Происшествие») преобладают реализации тургеневской ритмической модели, то более поздний «Красный цветок» и по средним характеристикам, и по динамике ритмического развертывания гораздо ближе к ритмике Достоевского 2 . Более того, здесь можно указать более конкретный ориентир интертекстуальных ритмических связей: рассказ Достоевского «Сон смешного человека», с которым наиболее отчетливо соотносится ритмическая композиция «Красного цветка».
Во-первых, в рассказе Гаршина, как и в «Сне смешного человека», относительно более устойчивыми в пределах произведения оказываются не окончания, а зачины: их средние отклонения по главам неизменно меньше, чем отклонения окончаний. Устойчиво преобладают односложные (женские) зачины: в большинстве глав их количество в том и в другом произведении составляет 38—40 % общего числа.
Во-вторых, «Красный цветок» Гаршина заставляет вспомнить еще одну принципиально новую особенность ритмической композиции рассказа Достоевского. Если в предшествующей традиции акцентно-ритмическая доминанта наиболее резко проявлялась во фразах и прежде всего в межфразовых окончаниях, то в «Сне смешного человека» и «Красном цветке» центром проявления ритмической интенсивности и устойчивости оказываются фразовые компоненты – своего рода срединные ритмико-синтаксические единства, более объемные, более синтаксически определенные и четко выделенные, нежели колоны, и, с другой стороны, менее обособленные в общем речевом движении, чем фразы.
Сходство по этим показателям рассказов Гаршина и Достоевского удивительное. И в том, и в другом произведении доминируют односложные зачины и чередуются нулевые (мужские) и односложные (женские) окончания фразовых компонентов, причем эта ритмическая доминанта неизменно охватывает около половины общего числа фразовых компонентов. У Гаршина усиливается устойчивость этого доминирующего признака: в пяти главах количественная характеристика преобладающего типа окончаний регулярно повторяется и составляет именно 50 %, а в последней, шестой главе она увеличивается до 55 % общего количества фразовых компонентов. Если следовать критерию Б. И. Ярхо, о котором я уже говорил, можно было бы считать, что по распределению окончаний фразовых компонентов все главы «Красного цветка» содержат в себе изоглоссу стиха. Конечно, «Красный цветок» – это не стихи, а проза, но проза с отличительными ритмическими особенностями, которые позволяют говорить о перекличках ритмико-речевого строя «Сна смешного человека» и «Красного цветка» и трансформации в них некоторых признаков стихового ритма.
Наконец, в-третьих, эти произведения сближает система ритмических контрастов. И в том, и в другом рассказе уже первые две фразы соотносятся с двумя смысловыми центрами повествования: я и они («Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим»). У Гаршина противостоят друг другу первые слова героя и первые слова о герое: "Именем его императорского величества, государя императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому! Эти слова были сказаны громким, резким голосом… " Ритмическое противостояние здесь очевидно: очень протяженные, самые что ни на есть большие колоны и аналогичный слоговому такой же большой акцентный объем двусложных дактилических зачинов и особенно окончаний (их три из четырех во всей первой фразе). А в следующей фразе, наоборот, почти все малые колоны, ударные ритмические структуры зачинов, сужение амплитуды ритмического движения. Впрочем, эта ритмическая модель представлена еще до первой фразы, в заглавии гаршинского произведения: «Красный цветок». Очень характерно для прозы Гаршина вообще сочетание двух коротких слов одинакового слогового объема и противоположного акцентного строения (развивает эту ритмическую модель сочетание: «Алые лепестки / привлекли его внимание»).
У Достоевского начальное ритмическое противоречие отчетливо соотносится с выделением и взаимодействием тематических планов: я – они, которые проходят через все произведение. У Гаршина не проявляется сколько-нибудь явной ритмической индивидуальности тематических, сюжетных или каких-либо иных аспектов события, о котором рассказывается, как и события рассказа: нет, скажем, определенных ритмических характеристик, закрепляемых за словом героя или словом повествователя. Противоположные ритмические признаки, о которых я только что говорил, проявляются в разных речевых пластах и у разных субъектов речи, а их контрастные сочетания выделяют своего рода пики ритмического напряжения. Вот, скажем, пример контрастности, во многом повторяющей начало рассказа, но с противоположной принадлежностью объемных и многосложных ритмических форм слову повествователя, а малых колонов и ударных структур – речи героя: «…тою же быстрою, тяжелою и решительною походкою, высоко подняв безумную голову, он вышел из конторы… – Позвони. Я не могу. Вы связали мне руки».
Можно сказать, что именно такие ритмические контрасты создают общую атмосферу разрастающегося и напряженного волнения, которая проявляется и в тематически вполне спокойных предметных описаниях. Например, в словесном изображении холодного и спокойного доктора: «Доктор пристально смотрел ему в глаза. Его красивое холеное лицо с превосходно расчесанной золотистой бородой и спокойными голубыми глазами, смотревшими сквозь золотые очки, было неподвижно и непроницаемо. Он наблюдал». Ритм в данном случае и выделяет пристальный наблюдающий взгляд, и противостоит ему, смещая в финальном пике ритмического напряжения повествовательные границы между разными людьми и событиями их жизни. Речь идет о том, как доктор «спокойными голубыми глазами» смотрит на героя, пристально наблюдает за ним, но именно в этой описательной констатации особенно отчетливо слышен отзвук душевного волнения и безумных речей героя, открывающих рассказ.
Аналогичным образом выделяются пики ритмического напряжения в прямых описаниях столкновения героя с «красным цветком»: «Его зло перейдет в его грудь, его душу и там будет побеждено или победит – тогда сам он погибнет, умрет; но умрет как честный боец и как первый боец человечества, потому что до сих пор никто не осмеливался бороться разом со всем злом мира. – Они не видели его. Я увидел. Могу ли я оставить его жить? Лучше смерть». И наконец, финальные всплески этой ритмической энергии проявляются в картинах борьбы уже не героя, а с героем: "Они втроем накинулись на больного, и началась долгая борьба, утомительная для нападавших и мучительная для защищавшегося человека, тратившего остаток истощенных сил. Наконец его повалили на постель и скрутили крепче прежнего. – Вы не понимаете, что вы делаете! – кричал больной, задыхаясь. – Вы погибаете. Я видел третий, едва распустившийся. Теперь он уже готов. Дайте мне кончить дело! Нужно убить его, убить! убить!.. "
