от позерства и походки гоголем, от бесконечных звуков, которые издают мужчины, чтобы убедить себя и остальных в необходимости и многотрудности их присутствия.
Она задумалась о будущем их ребенка. Из нее выйдет хорошая мать; она убережет ребенка от избытка неуклюжей любви или от диктаторских замашек, которые привнесет в младенческие годы муж. Она все еще надеялась, вопреки всем своим гложущим предчувствиям, что он станет хорошим отцом. Разве он не с радостью ждал рождения? Маклиш уже старался ее поддержать, когда первый ребенок родился мертвым. Разве не дал он доктору Хоффману исследовать несчастного малыша, чтобы понять, что пошло не так? Она убедила себя, что Уильям изменится, когда семья прирастет. В конце концов, теперь они сильнее: они копят деньги; они обеспечены домом и работой; сам он становится значительной персоной.
В приближающейся ночи Мэри засветила лампу на кухне и взялась за готовку. Ночь выдалась примечательно темная – одна только изогнутая долька луны освещала позднему гостю дорогу в их дом. Ее глаза то и дело тянуло к окну в ожидании увидеть, как муж в любой момент поднимется на пригорок – силуэт на фоне свечения рабского барака и отражения того на заборе-рабице. Тогда-то ее осенило, почему сумрак столь необычно непроницаем: рабский барак излучал тьму. Его горбатая тень была совершенно черной. В тепло крови влились ледяные опасения. Она открыла заднюю дверь и нервно вышла в ночь. Двор казался неестественно неподвижным; одиночество стынущих углей окружала тишина. Мэри вернулась в уют дома и заперлась, дрожа, ходила внутри, пока не расшевелила воздух своими хлопотами, и дом перестал задерживать дыхание.
На следующее утро повар-китаец обнаружил, что рабский барак пуст; ночной сторож исчез, его стул – перевернут. За этим исключением тюрьма казалась заброшенной, словно в ней никогда никто не жил. Позже тем же днем нашли остывший поезд, но обширное расследование не обнаружило следов Маклиша и лимбоя: они растворились среди шепчущих деревьев.
Гильдия лесопромышленников немедленно приступила к поискам; об этом миссис Маклиш известил их представитель. Позже он сообщит, что сперва Мэри Маклиш казалась потрясенной, но, стоило тактично заверить, что ее не оставят без поддержки в случае любого несчастного происшествия с мужем, она перестала волноваться, даже пребывала в некоторой эйфории. Он спишет это на шок и добавит, что несчастную, несомненно, до глубины души поразили вести о пропаже супруга.
Они проискали неделю, но ничего не нашли; изучали возможность расширить зону поисков, но не желали углубляться в лес. Вдобавок к исчезновению лучшего бригадира вставала более насущная проблема поиска новой рабочей силы, и как можно быстрее. Многие бизнес-империи и дома во всем полагались на постоянную поставку леса; коммерческая паника намного перевешивала озабоченность из-за пропавшего сотрудника и его племени бездушных безбожников.
Но когда исчез Хоффман, слухи разлетелись и раскаркались. Его рабочие отношения с Маклишем были хорошо известны, но не прояснены. Также уже годами поступали жалобы и сообщения в связи с поведением выдающегося врача. Их заметали под ковер, иногда от обвинений откупались, а большую часть давили угрозой. В его отсутствие все это начало всплывать.
Когда офицеры Гражданской гвардии взялись изучать дела доктора и переворачивать самые подозрительные камни и бугристые ковры, на его репутацию обрушился сель инсинуаций. Гвардейцы обыскали дом и лабораторию, обнаруживая уже не слухи, а факты, затем бросили обыск на половине дела, запечатали помещение и убрались с посеревшими лицами. Для продолжения расследования выписали патологоанатомов из-за границы; выводы так и не были обнародованы. Гильдия лесопромышленников впитывала прегрешения своих, даже когда среди них были преступная халатность, незаконные эксперименты и преступления. Всё замяли и разгладили, приглушили пачками денег или закупорили дорожным несчастным случаем; идеальные подчистка и очищение с идеальной симметрией.
* * *
Древняя черная рука светилась в мерцающем свете костерка, а ее татуировки спиралей и солнечных колес крутились, когда она пересекла круглую поляну в лесу. Она миновала двух человек, сидевших у огня, и долго шептала в танцующих тенях, поглаживая щеку внука, прежде чем исчезнуть из круга в ночь.
Цунгали открыл глаза. Деревья содрогались и скакали в пламени костра; мир казался нестабильным и невесомым. Должно быть, это уже тот свет, решил он, приготовившись к расплате. Потом увидел Укулипсу, лежащую на зыбкой земле подле его волшебного мешочка; патронташ, крис и другие вещи тоже были поблизости. Он протянул к ним руку, но ничего не произошло – лишь мучительная боль. Он посмотрел туда, где должна была лежать ладонь, но ничего не увидел; от руки осталась культя, от плеча до локтя. Его замутило, он громко застонал. От костра встал и подошел один из людей. Он наклонился и поднял Укулипсу за лямку; винтовка развалилась, заболтались две ее половинки. С места, где лежал Цунгали, она походила на убитую птицу, безмолвно повисшую в руке. Человек подошел и бросил ее рядом с калекой.
– Ты должен был умереть, – сказал Уильямс. – Ты это заслужил.
Цунгали уставился в лицо, сделанное из теней и отсветов костра; это был он.
– Моя пуля попала тебе в руку, когда ты бросился на нас. Она отняла тебе ладонь и предплечье, сломала «Энфилд». Предназначалась она для твоей груди. Ты очень везучий человек.
Тот же самый голос. Как такое возможно? Цунгали метался на грани веры, его разбитое тело было не в силах выдержать подобное откровение.
– Одинизуильямсов, – прошептал он осоловело, прежде чем провалиться в яму бушующего черного грома.
Очнулся он уже в другом месте; его переместили в тень и сменили повязку. Уильямс сидел рядом, попивая из жестяной кружки. То создание спало. Не оборачиваясь, Уильямс заговорил.
– Ты знаешь меня?
Раненый попытался ответить, но его горло забило пылью. После паузы Уильямс обернулся. Увидев потуги, налил в чашку воды и поднес к растрескавшимся губам Цунгали. Тот выпил и смыл паутину с голоса.
– Почему ты оставил мне жизнь? – просипел он.
– Я бы отстрелил тебе напрочь голову, но меня остановил он, – показал Уильямс на циклопа.
– Что он такое? – слабо спросил Цунгали.
– Измаил? Что-то из старого мира, что-то, чего никогда не существовало на самом деле. Он уникален.
Уильямс забрал чашку и наполнил заново, отпил и передал назад, снова всмотревшись в лицо Цунгали.
– А теперь о твоих словах, – его тон заострился до лезвия. – Как ты меня назвал?
– Я назвал тебя Одинизуильямсов. Ты знал меня, когда я был молод; эта винтовка принадлежала тебе, – он показал на жалкий остов переломленной Укулипсы. – Ты был избран выжить святой Ирринипесте, дочерью Былых, и я верю, что она изменила тебя навсегда.
Он
