«чаруют»?
Т_е_б_е_ это от _
м_е_н_я_ надо? Отчего меня _п_р_о_с_т_у_ю_ ты не бережешь? И когда я томлюсь неотвеченными вопросами,
прямо тебе сказанными, — ты молчишь, ты отделываешься… открыткой? Я не упрекаю, я тебя слишком люблю для этого. Но, слушай, я знаю… редко ценят прямоту. Нужна я тебе — _л_о_м_а_к_а?
Скромная «Таня»421… неинтересна?.. Я не могу иначе. Я с тобой — вся правда. Да и всегда, со всеми. Я не могу иначе. Если бы твои друзья все это знали, все эти мои муки, и на них твои все недоверия, подозрения, «страхи»… я думаю тебе бы всякий сказал, где правда… Ты не хочешь видеть. Ах, ну брось! Скучно, больно, тяжко это!
Я люблю тебя отчаянно… Ну, скажи же и ты! Ты чем-то занят… не мной. Ты не пишешь больших писем. Этих чудных писем, дающих мне жизнь! Да, жизнь чудесную!.. Они же и как сладкий яд, морфий… я к ним тянусь, я не могу без них… Если бы ты хоть знал, хоть чувствовал немного всю силу моей любви к тебе!
О, эти мысли, эти догадки! Абсурдны, ужасны, но почему они? Сказать? Я чувствую… что ты… что ты… не хочешь, чтобы мы были вместе.
Тебе я м. б. приятна для «Путей Небесных». Нет, все не то, не так. Но что-то в этом роде. Еще не ясно мне, но я открою. Одно я знаю: ты не хочешь встречи!.. Это не упреки…
Ужасно! И вот тогда, не следует, по «правилам» жизни и мне тебе говорить о своей любви..?
А я не могу! Я все хочу тебе сказать! Как я люблю, как мучаюсь, как ночи я не сплю. Как я тебя зову тихонечко и нежно. Слышишь? Я исступленно тебя порой зову. Как это тяжко… Как горько…
«Мне бесконечно грустно. Мне так мучительно, так страшно без тебя». Знаешь этот романс? «Ты успокой меня, скажи, что это шутка…» Морфесси пел422. Я его не слыхала. Пели-имитировали другие. Ваня, я люблю тебя!
Нет, нет слов… все те же три слова: я люблю тебя, я тебя люблю, люблю я тебя, тебя я люблю! Иван Сергеевич, Великий, Гений, Божество мое, я преклоняюсь перед… Вами-Тобой! Благоговею, замираю… от любви…
Все сердце залито, сжато болью блаженства. Ваня, пиши мне все… любишь ли еще? Отчего у меня чувство, что ты отходишь? Побереги меня. Я плохо справляюсь с силами. Не му-чай.
Ваня, я обнимаю тебя нежно-нежно, долго смотрю тебе в глаза, до устали, до слез… Я целую тебя так долго, так жарко и так трепетно… Ах, милый, родной мой, счастье мое! Радость!
Друг мой верный (?), я тебе верный друг, я знаю. Ванечка, не могу больше. Как я жду тебя, как хочу к тебе сама… как ужасно это расстояние! Скажи мне еще один раз, что ты меня любишь. Отчего ты так долго не писал? Отчего эти открытки? Отчего не отвечаешь на вопросы? Получил ли еще мою фотографию? Послушай, ты рассказал обо мне кому? Серову? Кто это? И что же? Видел он меня? И что сказал? О, если бы они все знали, _к_а_к_ тебя любить можно!.. Какой ты противный, какой ты мучающий и… какой… чудесный!
Как ты жить умеешь! Как все меня в тебе восторгает, тянет к себе, как я безумно, да, _б_е_з_у_м_н_о_ тебя люблю. Милый мой, покойной ночи! Спи спокойно! Ты видишь меня иногда во сне? Сейчас 10.30 ч. Скоро наше «свидание». Ты думаешь? Я знаю, когда ты думаешь… _В_а_н_я, а-у!? В туман, в дали: — а-у у!.. Слышишь?!
Твоя «девочка с цветами». Твоя Оля
5. XII
Случайно не послала письмо и получила твое (28.XII)[172]. Спасибо, мой родной, за все, Ты чудесно, ценно [дал] мне, меня «учишь», бранишь, за № 2! Напишу еще. Ваня, по одному «его» письму не суди, — он был ведь зол, когда писал. Даже без обращения. Он не был грязен ко мне! Я тогда еще никого не «вела» — с А. была довольно редкая переписка. Я жила в больничных интересах, как в гробу. Оттуда и «срыв». Прости! Я тебя еще больше полюбила после письма!..
90
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
6. XII. 41
Дорогой мой, единственный, несравнимый!
Писала тебе еще на твое 26-го, — получила твое от 28-го с Сережечкой, — бросила на полуслове, — стала отвечать на новое, запечатала и… не посылаю. Оттого, что все еще не сказала того, что кипит в душе… И не сказать. Ваня, Сережечку твоего, как Святого Рыцаря принимаю. Увидишь ли всю полноту этих моих чувств?! Милый, святой, прекрасный мальчик! Ванечка, — твоя частичка… Я много в нем твоего нахожу, не только [рост]. Что-то — неуловимое, то, чего именно _с_в_о_и_ не видят, а чужие именуют «фамильным сходством». У меня часто бродит мысль: а м. б. он жив?! Не может этого быть? О, если бы чудо!! Какое твое доверие ко мне, как я ценю это… Послать такое сокровище! Ваня, какой ты мне еще удивительный предстал! И кажется, будто я тебя теперь всего вижу… Нет, тебя так скоро не узнаешь! Какой ты чудный, бескомпромиссный. Да, я все, все понимаю. Драгоценность моя, сокровище! Я никогда такого не встречала, нигде, ни даже в книгах. Ну, кто такой? Нет такого! Нет, был такой — у меня в сердце, в душе. По «образу и подобию» того идеала, что создала я девочкой по папе. Папа был чистый, дивно-чистый. И знаешь, этот вот, живущий в сердце, — т. е. — Ты, — оберегал меня всю жизнь от грязи.
Ванечка, ты о № 2 — не верно. Ничего там не было, что бы меня забрызгало. Не надо о нем. Как я благодарю тебя за все, что ты мне пишешь, за то, как «учишь», как объясняешь как нельзя жить. Я в ужасе от себя… Неужели так это и было? Но я не чувствовала тогда этого. Отчего же? Ванечка, какая же я скверная. Нет, я не «от Церкви» тогда, а… м. б. только церковный коврик для твоей коленопреклоненной молитвы. Ванечка, м. б. ты бы понял, если бы все я рассказала. Меня тот не грязью, не дон-жуанством прельстил, а как раз тем, что меня единственно может увлечь, — чем-то положительным, чистым. М. б. его любовь к детям, к пению и живописи, его любовь удивительная к матери-старушке. М. б. то, что среди моей ужасной «гробовой» жизни в больничной атмосфере с 8 утра и до 11 ночи… не было никакого свежего дуновения. И вот, на
