— Понятия не имею... Наверно, тоже за португальца?
— Нет, не за португальца, а за капельмейстера. Он сказал, что вы очень похожи на одного его знакомого капельмейстера.
— Ну, а вы его разочаровали?
— Вот именно. Разве я поступила неправильно?
— О, у меня нет никаких оснований делать тайну из своей профессии. А дома вы сказали, что сегодня идете со мной в театр?
— До этого никому нет дела. К тому же меня никто и не спрашивал: я ведь могла пойти и одна.
— Конечно, могли. Но мне гораздо приятнее, что вы пойдете в театр не одна...
Она взглянула на него, по привычке держась за поля своей шляпы, и сказала:
— Одной гораздо хуже. В театр хорошо ходить только с компанией. Хорошо, когда рядом с тобой сидит и смеется кто-нибудь, на кого можно взглянуть и...
— И?.. Что вы хотели сказать?
— И за руку ущипнуть, если станет особенно интересно.
— Надеюсь, сегодня вам будет очень интересно... Я, во всяком случае, весь в вашем распоряжении.
Она тихонько рассмеялась и пошла быстрее, словно боясь опоздать к началу.
— Мы пришли слишком рано, — сказал доктор, когда они уже подходили к театру. — У нас впереди еще четверть часа.
Но девушка уже не слушала его. Со сверкающими глазами она взбежала, обогнав спутника, на первый ярус, едва обратила внимание на то, что он помог ей снять жакет, и только когда они заняли свои места в третьем ряду, бросила на него благодарный взгляд.
Доктор Греслер, ища знакомых, стал рассматривать публику, наполняющую зрительный зал. Там и сям мелькали люди, которых он, казалось, когда-то знал. Однако сам он сидел в тени, и его никто не узнавал.
Поднялся занавес. Давали новую немецкую комедию. Катарина смотрела с восторгом, часто смеялась и почти не обращала внимания на своего соседа. В первом антракте он купил ей конфет, которые она приняла с благодарной улыбкой. Во втором акте она уже весело поглядывала на него в местах, которые особенно ее смешили. Спектакль шел своим чередом, доктор Греслер следил за сценой довольно рассеянно, но вдруг почувствовал, что из одной ложи кто-то смотрит на него в бинокль. Он узнал Белингера и спокойно кивнул ему, но никак не ответил на иронически-вопросительный взгляд своего старого друга. Прогуливаясь в последнем антракте с Катариной по фойе, он неожиданно взял ее под руку — она отнеслась к этому совершенно равнодушно — и начал излагать ей свое мнение об игре актеров, причем так интимно и тихо, словно их связывала какая-то общая чудесная тайна, — и в конце концов был весьма разочарован тем, что так и не встретил Белингера. Прозвучал последний звонок, Греслер снова сел рядом с Катариной и придвинулся к ней так близко, что руки их соприкасались, а когда она двигалась, он чувствовал, как постепенно между ними устанавливаются все более близкие отношения; в гардеробе, подавая ей жакет, он даже решился погладить ее по щекам и голове.
Когда они уже стояли у ворот дома, она сказала, глядя на него из-под шляпки, тоном, который не звучал слишком серьезно:
— А теперь мне надо как-нибудь попасть домой.
— Но надеюсь, — ловко ввернул он, — вы, милая фрейлейн Катарина, сначала окажете мне честь разделить со мной скромный ужин.
Она взглянула на него сперва вопросительно, а затем кивнула ему так серьезно и быстро, словно она поняла больше, чем он ей сказал. И, как влюбленные, шаги которых ускоряет страсть, они под руку отправились по вечерним улицам к нему домой.
Когда они вошли в квартиру и Греслер зажег свет в кабинете, Катарина огляделась вокруг и с любопытством стала осматривать портреты и книги.
— Вам нравится у меня? — спросил он.
Она кивнула.
— Но это, должно быть, совсем старый дом? Не так ли?
— Ему верных лет триста.
— А выглядит все как новое!
Он предложил Катарине посмотреть остальные комнаты — их обстановка и расположение ей очень понравились. Однако когда они вошли в комнату покойной сестры, она посмотрела на него с некоторым отчуждением.
— Значит, вы все-таки женаты и ваша жена в отъезде? — спросила она.
Сначала он улыбнулся, затем провел рукой по лбу и тихим голосом рассказал ей, что эта заново обставленная комната предназначалась для его сестры, которая умерла несколько месяцев тому назад на юге. Катарина испытующе посмотрела ему в глаза, затем подошла к нему ближе, взяла его за руку и нежно погладила ее, отчего ему стало очень приятно. Он выключил свет, повел ее в столовую, и только здесь ему удалось уговорить Катарину снять шляпу и жакет. Зато потом она сразу почувствовала себя как дома. Когда он попытался накрыть на стол, она не допустила этого и убедила его, что это уж ее дело. Подчиняясь ее шутливому приказанию, он уселся поодаль в кресле и стал растроганно наблюдать, как домовито она готовит ужин и как проворно она освоилась не только со столовой, но также с кухней и передней, словно занималась здесь хозяйством всю жизнь. Наконец, оба сели за стол. Она раскладывала закуску по тарелкам, он наливал вино, они ели и пили. Катарина с восторгом вспоминала сегодняшний вечер и немало удивилась, когда Греслер сказал ей, что редко бывает в театре, который ей казался средоточием всех земных наслаждений. Тогда он стал рассказывать ей о том, что образ его жизни не часто допускает развлечения подобного рода, так как он каждые полгода переезжает с места на место, — вот и сейчас он только что приехал с одного маленького немецкого курорта и скоро опять должен отплыть на далекий остров, где не бывает зимы, растут высокие пальмы и люди под палящим солнцем разъезжают по желтой земле в маленьких повозках. Катарина спросила, много ли там змей.
— От них нетрудно уберечься, — сказал он,
— А когда вы снова поедете туда?
— Скоро. Хотите поехать со мной? — спросил он ее, словно в шутку, но в то же время чувствуя по своему подогретому вином настроению, что в этой шутке есть намек на правду.
— Почему бы и нет? — ответила она спокойно, но не глядя на него.
Он подсел к ней ближе и тихо обнял ее за плечи. Она отодвинулась, и Греслеру это понравилось. Он решил обращаться с Катариной, как с настоящей дамой, встал и вежливо попросил у нее разрешения закурить сигару. Затем, куря и расхаживая взад и вперед по комнате, он серьезно и многозначительно заговорил с ней о превратностях человеческой жизни, в которой никогда ничего не знаешь наперед, рассказал о различных местах на Севере и Юге, где он уже побывал благодаря своей профессии и куда еще мог попасть. Иногда он останавливался рядом с Катариной, евшей финики и орехи, и тихо проводил рукой по ее каштановым волосам. Катарина слушала внимательно, нередко прерывая его вопросами, и в глазах ее вспыхивал какой-то насмешливый огонек, который побуждал доктора быть еще деловитее и красноречивее в своих рассказах. Когда стенные часы пробили полночь, Катарина встала, словно это был непререкаемый сигнал к уходу, и Греслер в глубине души почувствовал даже некоторое облегчение. Перед тем как уйти, Катарина прибрала со стола, расставила по местам кресла и привела в порядок всю комнату. Уже в дверях она вдруг приподнялась на цыпочки и протянула доктору губы для поцелуя.
— Это за то, что вы хорошо вели себя, — сказала она, и в глазах ее снова промелькнуло что-то странно насмешливое.
При свете догорающей свечи, которую нес Греслер, шедший впереди, они спустились вниз по лестнице. На ближайшем углу стоял извозчик, Греслер сел в коляску вместе с Катариной, она прижалась к нему, он обнял ее за плечи, и они молча ехали по ночным улицам, пока наконец почти около самого дома Катарины Греслер не привлек девушку к себе и не начал покрывать страстными поцелуями ее щеки и губы.
— Когда я опять увижу тебя? — спросил он, когда экипаж по просьбе Катарины остановился в некотором отдалении от ее дома. Она обещала ему прийти завтра же вечером, затем вышла, попросив его не провожать ее до ворот, и исчезла в тени домов.
На следующее утро у доктора Греслера не было ни малейшего желания идти в больницу, однако позже, гуляя в городском парке под прохладными лучами ясного осеннего солнца, в такое время дня, когда все люди заняты делами, он ощутил некоторые угрызения совести, словно должен был отчитываться не только перед самим собой, но и перед кем-то другим; и он знал, что этим другим была Сабина. Мысль о санатории доктора Франка с новой силой овладела им. Греслер стал изобретать всякого рода новшества, придумал, как заново оборудовать ванное помещение, составил рекламный проспект в таких потрясающе сильных выражениях, какие до сих пор ему и в голову не приходили, и, наконец, поклялся себе, что, как только придет какое-нибудь известие от Сабины, он в тот же час отправится обратно и доведет дело до конца. Если же она не ответит и на последнее его письмо, тогда всему конец, — по крайней мере, их отношениям. Ведь ставить покупку санатория в зависимость от поведения Сабины нет совершенно никаких оснований. Было бы даже совсем неплохо — чертовски увлекательная идея! — приехать в великолепный перестроенный санаторий с новой директоршей, и лучше всего с такой, которая, в отличие от Сабины, не будет считать его эгоистичным и скучным педантом-холостяком. Если бы ему вдруг пришло в голову выбрать себе в спутницы жизни Катарину, то уж больше никто не назвал бы его филистером и педантом. Он присел на скамейку. Вокруг бегали дети. В пожелтевшей листве сверкали лучи осеннего солнца. С далекой фабрики донеслись гудки — обеденный перерыв. «Сегодня вечером!» — подумал он. Сегодня вечером! Неужели он еще раз почувствует себя молодым? К лицу ли ему, в его-то годы, подобные приключения? Может быть, отказаться? Уехать? Уехать сейчас же, с первым пароходом, и сразу в Ландзароте? Или обратно... к Сабине? К этому милому созданию с такой чистой душой? Гм! Кто знает, как сложилась бы ее жизнь, если бы в подходящий момент ей встретился настоящий человек, а не циник-тенор и меланхолик-врач...
