И тогда Гаммадин дал команду на штурм.
Он ждал, пока чумные десантники загрузятся на корабли и станут уязвимыми. Оставив свои позиции, Кровавые Горгоны атаковали улетающие корабли с помощью тяжелого вооружения. Они обстреливали суда торпедами и ракетами.
Скоро от кораблей чумных десантников остались лишь одни обломки, которые под действием гравитации «Рожденного в котле» вынесло в космос. В некоторых горящих обломках все еще оставались запертые внутри чумные десантники. У них не было ни одного шанса, чтобы выбраться.
Он был братом кровником Варсавой, десантником, несшим на себе бремя отделения «Бешеба».
Прошло время, но единственное, что осталось неизменным — металлическая кушетка, на которой он лежал уже долгое время. Он чувствовал холодный металл позвоночником на протяжении нескольких месяцев, может даже несколько лет, все это было неважно, так как Варсава существовал за гранью времени.
Мур уничтожил его второе сердце и большую часть органов на правой стороне тела.
Постепенно Варсаве пересадили новые сосуды и органы самого магистра Гаммадина. Повелитель Кровавых Горгон был в долгу у отделения «Бешеба». В кровном долгу.
Хирурги, орудуя скальпелями, удаляли часть его плоти. Каждый раз он приходил в сознание от нестерпимой физической боли.
Варсава снова испытал страх, но теперь уже в своем собственном сне.
В нем его посещали демоны. Призраки умерших пытались выбраться из моря варпа. Они пытались запугать его историями о вечных страданиях и убедить Горгону остаться в мире вечных снов.
Сначала угрозы и уговоры следовали один за другим, но затем демоны стали бояться его. Они приходили все реже и реже, разбегаясь прочь, когда Варсава вновь погружался в их мир. Они начали звать его Гаммадином.
На пятьсот девяносто седьмой день Варсава был выведен из искусственной комы. Его новое тело было холодным, словно не принадлежало ему. Поднявшись с кушетки и неуклюже встав на свои полуатрофированные конечности, Варсава прижал руку к груди.
Он мог чувствовать пульсирование под своими зашитыми мускулами.
Пересаженное в его плоть сердце Гаммадина ревело, словно извергающийся вулкан.
Саймон Спурриер
Элюдициум: Свет проливающий
Выдержка первая:
Вступление, «Примации: Клавикулус Матри»
Мы нечистые.
Мы поношаемые (так говорят). Мы презренные, мы пагуба, мы мерзость. Нас называют «тварями», «уродами», «еретиками». Насмешки столь же однообразны, сколь и бесконечны.
Есть ли в их словах истина?
И я, тогда, — «урод»? По их меркам — да. И если считать ересью, что их атрофировавшийся бог-труп омерзителен, то — да, думаю, меня можно причислить и к «еретикам». Но я выше этого.
«Тварь» ли я? Существо ли, годное лишь на выбраковку; дефектная особь, которую нужно препарировать, а затем уничтожить? И посему, я — не важен?
Нет. Нет, против этого обращения я возражу. Я — дитя божественной воли Матери. Они могут бросаться камнями, клеветать и навешивать на меня ярлыки сколько угодно. Это мало что им даст.
Узрите: Великая Небесная Матерь приближается. Благословенна будь.
* * *
Подъёмник-«ползун» опустился на замёрзшее поле с величавым облегчением, взметнув компактный бублик снега и осев на коленчатые посадочные опоры. Прозрачные струйки пара — не более чем бесплотное марево — взвились кверху от тёплых двигателей, теряясь в шквалистом ветре.
Спуск с орбитоплатформы — покрытые узорами льда тяговые зажимы неторопливо спускали кабину по несущему тросу, словно какого-то вторженца на верёвке — был мучительно медленным. Капризная атмосфера жестоко трепала аппарат, раскручивая его вокруг кабеля переменчивыми порывами ветра и снежными зарядами, и лишь благодаря гироскопам кабины, заново благословлённым троицей техножрецов, пассажирам удавалось сохранять хоть какое-то подобие внешнего приличия. Кабину они покидали с разной степенью скрываемой тошноты, позеленевшие лица строги и неподвижны, не желая выдавать явный дискомфорт — кучка торговцев и паломников, крепко, до белизны костяшек, вцепившихся в пожитки и угрюмо вглядывающихся в выпуклый купол города.
В портале неподалёку скрывался человек — в некотором роде; из-под сени капюшона вился пар дыхания. Очень высокий, плотного телосложения, которое выдавали движения складок одеяния; его великанскую стать умеряла лишь постоянная сгорбленность. Звали его Гхейт, и, глядя на рассасывающуюся толпу пассажиров, он не мог не задуматься отстранённо над тем, какие необыкновенные зрелища они повидали, из каких дальних миров возвратились, какие чудеса и ужасы прятались за непроницаемым покровом снежных туч, скрывших небо.
Ведь Гариал-Фол был миром, не видевшим солнечного света.
Нет, кое-какой свет, конечно, был: тусклое свечение блёклого неба, которое убивало тени и закрывало звёзды. Но ни намёка на местоположение светила, ни закатов, ни рассветов; лишь постепенное нарастание и убыль светимости покрова, обозначающее смену дня и ночи. По многомудрости своей, Плюрократия улья Примус (несомненно по наущению имперского губернатора) заказала у Адептус Механикус геостационарную орбитоплатформу, чьи изношенные солнечные батареи теперь черпали энергию от далёкого солнца, питая через несущий кабель вечно жадный до тепла улей-купол внизу. Одним махом техножрецы обеспечили Гариал-Фол энергией, платформой для стратегических вооружений и звёздной гаванью. Лишь «ползуны» со своим малокомфортабельным спуском сквозь облачный слой портили впечатление от безупречной работы этой во всём остальном эффективной системы.
Один из торговцев, не сдержавшись, шумно сблевал себе под ноги, оставив на промёрзшем снегу протаявшую кляксу. Гхейт возвёл глаза к небу и вновь уставился на исходящий паром аппарат, из которого молча спускались два последних пассажира, занимавшие отдельную каюту по правому борту.
Первый — высокий, в одеянии аколита. Как и у Гхейта, голова скрыта грубым капюшоном, украшенным по краю вытертой вышивкой из символов и надписей. То малое, что выдавало одеяние, показывало определённую жилистость его физиологии: худобу и скупость движений, которые легко можно было принять за результат недоедания или неуверенности. Гхейта не так легко было обмануть: он узнал расчётливые движения воина, каждое исполнено эффективности и неторопливой грации. Фигура подобрала несколько предметов лёгкого багажа и молча встала, ожидая приказаний спутника.
Одетый с ног до головы в одежды имперского пурпура, в застёгнутой на шее мантии из ястребиных перьев и платиновых украшений, опираясь безо всякого намёка на слабость на обсидиановый посох, — кардинал Еврехем Арканнис являл собой впечатляющее зрелище. Не успел Гхейт и шагу ступить из портала, как орлиное лицо кардинала повернулось в его сторону, глаза хищной птицы сверкнули арктическим холодом разума.
— А, вот ты где!.. — воскликнул кардинал. — Пышная встреча, ничего не скажешь.
Его голос словно буравил ветер, неприятно шурша в воздухе.
— Выходи-ка, — костлявый палец поманил Гхейта из тени.
Кивнув, тот шагнул в метущий снег, подавив неприятные ощущения от внимательного взгляда кардинала: тот словно рассматривал племенного грокса на скотном аукционе агроквартала.
— Я так понимаю, ты ждёшь меня?
Гхейт снова кивнул.
— Тогда показывай дорогу, дитя.
Гхейт задумчиво подвигал челюстью. Беспокоило зарождающееся чувство тревоги: столь подсознательной была его самоуверенность хищника, что оказаться охваченным благоговением перед незнакомцем было… вызывающим ощущением. Но с другой стороны вечным проклятием Гхейта были стремление всё обдумывать и терзания чересчур глубокого анализа и размышлений над каждой ситуацией. Он нахмурился и припомнил совет своего хозяина: повиноваться не рассуждая и довольствоваться этим.
Запахнув потуже одежды от холода и взмахом пригласив двух фигур следовать за собой, Гхейт повернулся и зашагал сквозь покрытый инеем проход, ведущий под линзу древнего и запутанного города-купола. Кардинал со своим высоким спутником молча последовал за ним, их шаги отмечал лишь ритмичный стук обсидианового посоха по обледеневшему полу.
* * *
Гариал-Фол, как и многие колонизированные миры в сегментуме Ультима, большей частью своего существования был обязан запретным благам древних технологий. Какое-то забытое сообщество в каком-то забытом тысячелетии воздвигло купол-теплицу для защиты внутреннего города, натянув над его безжизненным ландшафтом нечто вроде мыльного пузыря, который со временем отвердел и покрылся оспинами. Под его замысловатой поверхностью, исполосованной стрекочущими логическими машинами и скрежещущими зубчатыми колёсами, теснился беспорядочной мешаниной ярусов и штабелей зданий город, в котором было существенно теплее (хотя всё ещё неуютно холодно по человеческим меркам), чем в ледяных пустошах снаружи.
